Том 3
Шрифт:
— А что ты умеешь делать?
— Что велишь, то и сделаю! — ответил Вадим.
— Он молодец покладистый и тихий, — сказал Андрей. — А в пути он нам из глины вылепил и медвежонка, и коня, и скомороха с дудкой.
— Повремени здесь маленько, и я тебя провожу к себе домой. А это твой, что ли, пес?
Вадим оглянулся. Возле него стояла лохматая собака, приплывшая с ним на плоту. Она умильно поглядывала, виляя хвостом, точно понимая, что разговор идет о ней.
— Видно, теперь моим стал! — И Вадим погладил
— Ну ладно, — сказал горшечник. — Как потерял я хозяйку, тошно мне стало жить одному в хате. Пожалуй, я пущу тебя к себе, все же вдвоем будет и теплее и веселее, а то у меня дома только кот да голуби на крыше. Бобылем живу. А пустолаечку бери с собой.
С этого дня Вадим поселился в хате горшечника Кондрата, а его собачонка жила в будке близ дома и усердно лаяла на всех проходящих.
Вадим отправился в Печерский монастырь, на южной окраине города. Побывал в иконописной мастерской, нашел там нескольких монахов-изографов. Он сговорился приходить к ним, чтобы одолеть любимое живописное искусство.
Рядом с хатой горшечника Кондрата стояла другая хата, отделенная плетнем. Оттуда часто слышались песни и девичий смех. Однажды из-за плетня показались две веселые девушки-подростка. Они заговорили с Вадимом:
— Здравствуй, сосед! Ты будешь тоже таким же молчальником, как твой хозяин? Или ты от рождения немой?
Вадим подошел к ним:
— Здравствуйте и вы! Что вы тут поделываете и почему у вас дымит печь, а вас самих нигде не видно?
— Ты и это заметил? У нас бабушка строгая. Она бублики печет и торгует ими в хлебном ряду на Подоле, а мы ей дома помогаем. Работы у нас много.
— Как же вас звать? — спросил Вадим.
— Меня Софьицей, а сестру — Смиренкой.
Дали они Вадиму пару бубликов и скрылись, крикнув:
— Вот и бабушка идет!
Глава третья
ДРУГ СТЕПНЯКОВ
В низовьях Днепра к его обрывистому берегу со старыми ивами пристала лодка, длинная, прочная, просмоленная, — такую лодку в народе называли «дубом». Гребцы-«дубовики», подобрав весла, выскочили на землю, все дюжие, с засученными выше колен портами, с расстегнутыми на груди рубахами. Волосы острижены в скобку, и на шее гайтан с небольшим деревянным крестиком; лица загорелые до черноты. Гребцы прикрепили канатом лодку к старой иве, вцепившейся мощными корнями в склон берега.
— Русы! — сразу поняли несколько степняков торков [114] , стоящие настороже возле густых зарослей камыша, куда в случае беды они могли бы скрыться.
В лодке оставалось несколько купцов-греков. Другие путники были паломники к «святым местам», вернувшиеся из Царьграда. Их можно было узнать по длинным высохшим пальмовым ветвям, большому деревянному кресту, который бережно
Некоторые из прибывших, выйдя из лодки, молились на восток и клали земные поклоны. Три женщины в длинных одеждах, туго повязав голову темными платками до бровей, держались неразлучно и пели пронзительными голосами «духовный стих», усевшись рядком около костра, разведенного гребцами.
114
Торки, как и встречающиеся далее берендеи, часто обозначаемые собирательным именем «черные клобуки», — кочевые племена тюркского происхождения, сосредоточенные в то время в пограничных местах Киевского государства.
Степняки засуетились и скрылись в камышах. Вскоре они вернулись. Впереди медленно и важно шагал, очевидно, их набольший в меховой шапке из облезлой лисы. Он торжественно опирался на высокий посох из перевернутого кверху корнем деревца. Это корневище было искусно выделано в виде головы чудовища с рожками. Вместо глаз были вставлены два красных камешка. На поясе старшины висел короткий широкий нож. Длинные полуседые волосы, заплетенные в косу, ниспадали на одно плечо.
— Здешний князь торков! — сказал один из гребцов, не раз уже плававший по Днепру.
— Колдун и лечец! — добавил другой.
За своим старшиной два торка несли на руках изможденного старика с серебристой бородой, в бедной выцветшей рясе. Они бережно опустили его на песок около костра. Женщины-паломницы стали суетиться около старца, повернули его на спину. Один кочевник подсунул ему под голову кожаную суму. Женщины соединили руки старика на груди и вложили в белые сухие пальцы медный восьмиконечный крест, висевший у него на цепочке на шее.
— Отходит! — шепнула, вздохнув, одна.
— Кончается! — подтвердила другая.
— Какое! Еще поживет! — убежденно возразила третья. — Такие с виду мощи — самые живучие! Моему деду даже зажженную свечу в руки сколько раз вкладывали, а он на спине так еще три года пролежал, и даже вставал, когда у нас пекли блины со снетками…
— Со снетками? А ты не с Чудского ли озера? — неожиданно очнувшись, спросил умирающий старик.
— Оттуда, дедушка! Из-под Талабска, что близ Пскова. Слыхал, чай?
— Бывал я и на Талабском озере… Пробовал блинов со снетками. Прасковья меня угощала.
— Какой живучий! — сказала одна женщина. — Она кто тебе была, Прасковья-то, сродственница или так?
— Пожалела меня, укрыла. Я бежал тогда из Пскова от боярина Твердилы Иванковича. В холопах у него был. Лютый был боярин.
— А Твердила этот, видно, был злобный кобель?
— Поедом ел, холопов порол до смерти. Я потом в чернецы постригся уже в Киеве.