Том 4. Фома Гордеев. Очерки, рассказы 1899-1900
Шрифт:
И она тоже рада была видеть Ваську наказанным судьбой; он и ей солон был, обращаясь с нею не как служащий, а скорее как начальник с подчинённой. Но она знала, что без него не удержать ей девиц в повиновении, и проявляла свои чувства к Ваське осторожно.
Приехал доктор, наложил повязки, прописал рецепты и уехал, сказав хозяйке, что лучше бы отправить Ваську в больницу.
— Девицы! Что же, навестим, что ли, больного-то душеньку нашего?! ухарски вскричала Лида.
И все они бросились наверх со смехом и криками.
Васька
— Опять вы пришли…
— Чай, нам жалко тебя, Василь Мироныч…
— Разве мы тебя не любим?
— Вспомни, как ты меня…
Они говорили негромко, но внушительно и, окружив его постель, смотрели в его серое лицо злыми и радостными глазами. Он тоже смотрел на них, и никогда раньше в его глазах не выражалось так много неудовлетворённого, ненасытного голода, — того непонятного голода, который всегда блестел в них.
— Девки… смотрите! Встану я…
— А может, бог даст, не встанешь!.. — перебила его Лида.
Васька плотно сжал губы и замолчал.
— Которая ножка-то болит? — ласково спросила одна из девиц, наклоняясь к нему, — лицо у ней было бледно и зубы оскалены. — Эта, что ли?
И, схватив Ваську за больную ногу, она с силой дёрнула её к себе.
Васька щёлкнул зубами и зарычал. Левая рука у него тоже была разбита, он взмахнул правой и, желая ударить девицу, ударил себя по животу.
Взрыв смеха раздался вокруг него.
— Девки! — ревел он, страшно вращая глазами. — Берегись!.. Убивать буду!..
Но они прыгали вокруг его кровати и щипали, рвали его за волосы, плевали в лицо ему, дёргали за больную ногу. Их глаза горели, они смеялись, ругались, рычали, как собаки; их издевательства над ним принимали невыразимо гадкий и циничный характер. Они впали в упоение местью, дошли в ней до бешенства. Все в белом, полуодетые, разгорячённые толкотнёй, они были чудовищно страшны.
Васька рычал, размахивая правой рукой; хозяйка, стоя у двери, выла диким голосом:
— Будет! Бросьте… полицию позову! Убьёте вы… батюшки! ба-атюшки!
Но они не слушали её. Он истязал их года, — они возмещали ему минутами и торопились…
Вдруг среди шума и воя этой оргии раздался густой, умоляющий голос:
— Девушки! Будет уж… Девушки, пожалейте… Ведь он тоже… тоже ведь… больно ему! Милые! Христа ради… Милые…
На девиц этот голос подействовал, как струя холодной воды: они испуганно и быстро отошли от Васьки.
Говорила Аксинья; она стояла у окна и вся дрожала и в пояс кланялась им, то прижимая руки к животу, то нелепо простирая их вперёд.
Васька лежал неподвижно; рубашка на его груди была разорвана, и эта широкая грудь, поросшая густой рыжей шерстью, вся трепетала, точно в ней билось что-то, билось, бешено стремясь вырваться из неё. Он хрипел, и глаза его были закрыты.
Столпившись в кучу, как бы слепленные в одно большое тело, девицы стояли у дверей
— А — как умрёт? — раздался чей-то шёпот. И снова стало тихо…
Одна за другой, стараясь не шуметь, девицы осторожно выходили из Васькиной комнаты, и, когда они все ушли, на полу комнаты оказалось много каких-то клочьев, лоскутков…
В комнате осталась Аксинья.
Тяжело вздыхая, она подошла к Ваське и обычным своим басовым голосом спросила его:
— Что тебе сделать теперь?
Он открыл глаза, посмотрел на неё и не ответил ничего.
— Ну, говори уж… Выпить… прибрать… так вот я прибрала бы… А то, может, воды выпить хочешь? И воды дам…
Васька молча тряхнул головой, и губы у него зашевелились. Но он не сказал ни слова.
— Вон как — и говорить-то не можешь! — молвила Аксинья, обёртывая косу вокруг шеи. — До чего замучили мы тебя… Больно, Вася? а?.. Ну, уж потерпи… ведь это пройдёт… это сперва только больно… я знаю!
На лице Васьки что-то дрогнуло, он хрипло сказал:
— Дай… водицы…
И выражение неудовлетворённого голода исчезло из его глаз.
Аксинья так и осталась наверху у Васьки, спускаясь вниз лишь затем, чтоб поесть, попить чаю и взять чего-нибудь для больного. Подруги не разговаривали с ней, ни о чём не спрашивали её, хозяйка тоже не мешала ей ухаживать за больным и вечерами не вызывала её к гостям. Обыкновенно Аксинья сидела в Васькиной комнате у окна и смотрела в него на крыши, покрытые снегом, на деревья, белые от инея, на дым, опаловыми облаками поднимавшийся к небу. Когда ей надоедало смотреть, она засыпала тут же на стуле, облокотясь о стол. Ночью она спала на полу около Васькиной кровати.
Они почти не разговаривали; попросит Васька воды или ещё чего-нибудь, — Аксинья принесёт ему, посмотрит на него, вздохнёт и отойдёт к окну.
Так прошло дня четыре. Хозяйка усердно хлопотала о помещении Васьки в больницу, но места там пока не было.
И вот однажды вечером, когда Васькина комната уже наполнилась сумраком, он, приподняв голову, спросил:
— Аксинья, ты тут, что ли?
Она дремала, но его вопрос разбудил её.
— А где же? — отозвалась она.
— Поди-ка сюда…
Она подошла к кровати и остановилась у неё, по обыкновению обвив косу вокруг шеи и держась рукой за конец её.
— Чего тебе?
— Возьми стул, сядь сюда…
Вздохнув, она пошла к окну за стулом, принесла его к постели и села.
— Ну?
— Ничего… посиди тут…
На стене, над постелью Васьки, висели его большие серебряные часы и торопливо тикали. По улице быстро пролетел извозчик, слышно было, как взвизгнули полозья. Внизу смеялись девицы, а одна из них высоким голосом пела: