Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Шрифт:
— А эту… эту — Пиня.
Откуда это? Сразу два — и таких колоритных, бабелевских еврейских имени: Бася и Пиня.
И ведь ниоткуда, сама выдумала.
. . . . .
Об отношении Маши к лакомствам.
Даем ей только фруктовые конфеты, карамель. Или мармелад. А шоколад ей, как и многое другое, запрещен врачами.
Вообще-то она не сладкоежка. Но клянчила конфеты постоянно.
— Конфетку дашь? Конфетку можно?
Я сделал опыт. Она принесла свою кругленькую корзиночку и похвасталась:
— Смотри, сколько у Маши
Я прибавил еще несколько. И сказал:
— Давай переложим эти конфеты в коробочку. И пусть эта коробка будет у Маши. И Маша, когда захочет, будет есть конфеты и угощать других.
Переложил конфеты в коробку из-под мармелада и отдал коробку Маше. Коробка лежала на столе на веранде, и Маша, по моим наблюдениям, не злоупотребляла своей властью. А может быть, она просто не поняла, в чем дело. Но и в этом случае нет оснований огорчаться. Легкость, с какой она рассталась со своими сокровищами, делает ей честь.
29.7.59.
Ходила с папой на полувысохшее болото за цветами. Ходить было трудно и страшновато: осока растет густая, под ногами какие-то кочки и ухабы, а папа не ждет — уходит все дальше и дальше.
— Па-па! Не уходи! Иди сюда! — кричала Маша.
А папа не ждал, уходил.
Маша его наконец догнала и говорит:
— Фалактел!
Папа не сразу понял — о чем она.
— Что ты говоришь?
— Фалактел, — говорит она и качает при этом головой.
Это она мамино «характер» повторяет. Дескать, ну и характерец у родителя!
30.7.59.
В седьмом часу вечера Маша купалась. Вода, говорят, была теплая. И неудивительно. Вторую неделю стоит невыносимая жарища.
Видели сегодня нечто страшное и даже зловещее. Набежали тучи, с моря подул шквалистый ветер — и вдруг с живых, летних, зеленых деревьев посыпались листья. Это называется «засуха». Некоторые листья — желтые, но не осенние, золотые, а лимонно-желтые. Глядишь на них, и во рту кисло делается.
Маша ходила с папой в лес по малину. Малинник кто-то уже обобрал, но все-таки минут за 30–40 набрали ее по здешним масштабам немало. Оба увлеклись и не обращали внимания на комаров, которые увивались — особенно вокруг Машкиных сладких ножек.
Сейчас сидит за своим столиком, чистит малину (там ее больше полстакана). Мама обещала сварить из малины варенье.
31.7.59.
Напрасно позволили Маше купаться. Нельзя ей. Захворала.
Сидит у мамы на тахте, разглядывает книжки и толстую тетрадку отрывного календаря, где всякие занятные малюсенькие рисуночки.
Несколько раз заходил к ней и — уходил скрепя сердце. Вдогонку неслось:
— Папа, не уходи! Папсинька, посиди!..
. . . . .
Любит, когда ей читают настоящие книги. Но
Очень испугалась, когда за окном вдруг появилась вчерашняя докторша. Мама сидела на крылечке, чистила ягоды, и доктор, проходя, остановилась спросить, как Машкино здоровье.
А у Машки уже слезы на глазах. Смотрит на меня с мольбой и надеждой:
— Плидет? Доктор плидет? Будет меня смотреть? Не будет? Не надо!..
И сердечко бьется, как будто волк за окном, а не добрая пожилая женщина в сереньком платье.
1.8.59.
Третьего дня ездил в Сестрорецк, купил Машке к дню рождения трехколесный велосипед. Долго раздумывали и колебались — и вот купил все-таки. В минуту, когда Машке было особенно дурно, я сказал, что, кажется, ей четвертого августа подарят велосипед и что, кажется, его купили уже. Но в этом возрасте слова забываются быстро. «Мало ли что говорят!» Говорят, например, что волки в лесу, что существуют пряничные домики, что в цветочной чашечке живет Дюймовочка! Во все это ребенок и верит и не верит.
Но вчера, когда Маша «гуляла» (у мамы на руках) в саду и мама поднесла ее к моему окошку, я показал ей на одну секунду велосипедный руль. (Велосипед у меня разобран и тщательно замаскирован, прикрыт старыми газетами.) Ох, что было! Новенький руль блеснул, и глаза у Машки блеснули… И опять не знает: верить или не верить…
. . . . .
По утрам приношу Маше яблоки-падалицу. У нее уже целая сумка набрана этих восхитительно пахнущих яблочек. Сегодня принес полуживую, вялую, сонную гусеницу. Машка не испугалась, но и особой нежности к этой особе не проявила.
Бедная — сидит, скучает. Уходил от нее — кричала на весь дом:
— Папа! Не уходи, останься!..
Не остался. Ушел. И не только потому, что спешил к поезду, а потому, что знаю: детей, которые часто хворают и которых поэтому особенно жалеют, легче всего избаловать. Нужно всегда, постоянно помнить об этом.
. . . . .
Папа и мама видели сегодня сны, которые рассказывали за утренним кофеем.
Мама видела, что она — Золушка, видела себя девушкой и видела какого-то красавца Мирза-пашу…
А папа видел, что он продает букинисту книги. И очень ему горько было продавать. Потом он видел фальшивые бриллианты.
Машка сидела и слушала.
Мама посмотрела на нее, засмеялась и сказала:
— Так у человека появляется «жизненный опыт».
. . . . .
Вечером перед сном пришел прощаться. Сидит в ночной рубашечке у мамы на коленях, болтает. Великолепно изображала, как убаюкивают своих детенышей разные звери.
Лев: Бау-бау. Бау-бау.
Лисичка: Бяу-бяу. Бяу-бяу.