Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
да и потом на месте уж, на Товарной станции11, куда, наконец, определился после двухлетнего-то шатания своего за грош и день и ночь корпеть без праздников, вот тогда –
На Золотоножской12 он тогда жил в Комаровке.
И как жил, один Бог ведает, – очень он тогда весь унизился.
И думаю, не от истории своей служебной – ну, с кем греха не случается, и почему его обвинили – вор! – а не управляющего – вор! – ей-Богу, одинаково все делали, и не преступление какое, а попустительство, в этом и было все.
Да видно, если судьба тебе, все равно, не так, так этак пропадешь!
И в подтверждение судьбинного пропада своего вспоминался Баланцеву о ту пору судебный случай:
судили околодочного – какие-то праздничные брал! – а свидетельствовал пристав, и ни для кого не было тайной, что пристав-то сам и есть первый и самый хватальщик, да пронесла судьба, не попал, вот и свидетельствовал.
Значит, судьба, – линия такая пропадная.
Но почему его такая судьба?
Нет, не история его несчастная тогда его унизила, а все вместе: семейные дела его пошатнулись, а вернее, просто пропали.
Вот это самое да нужда – она тут как тут – и унизили его.
И так ему как-то гадко на себя, на тень свою смотреть стало.
И куда бы не пришел, а ходил он все по делам просительным, все словно бы чем-то на голову выше его делались и права какие-то получали на него самодержавные. А он перед всяким шута горохового и ну ломать.
Надо же как-нибудь, в самом деле, ни криком, ни слезами ничего не возьмешь, – дело испытанное –
ведь нет на свете подлее твари, чем человек!
А и так совсем молчком тоже невозможно, не выдержишь, подыхать-то один конец, да чего-то не хочется из упорства, из любопытства, и еще от чего-то.
Ну, и вывертывал.
И в то же время, подумайте, всякое-то слово, намек пустяшный, а без этого невозможно –
ведь, нет на свете грубее твари, чем человек!
прямо его за живое, ой, как больно бывало, вот – захлебнется.
Обегал он всех, никого не забыл – тут в тенетах-то этих всякую щелочку припомнишь! – и знакомых и самых дальних родственников, которых в другое время никогда бы и не хватился, – от родственников больнее бывало, потому что права какие-то особенные, по крови что ли, имеют на тебя,
и ходить не стало к кому.
По опыту всей жизни моей и беды, и других, за кем следил в жизни, скажу вам:
если не изменится что-то в душе человеческой13, а такое от беды бывает, знайте же, никакое устройство жизни человеческой и самое человеколюбивое и человекодоверяющее, – свободнейшее, о каком только мечтали самоотверженные и благожелательные люди в тесноте и тощете и отчаянии, ничего не поправит,
и останется человек, как был, первый подлец, подлее и грубее всякой твари на земле, и по всей справедливости ров львиный – канава плачужная законный удел и свое место человеку.
И некуда идти и некого больше просить.14
И не то жутко, что пройти тебе некуда – ерунда! – а то беда, что и самого-то тебя уж не потянет ни к кому.14
Заведется двугривенный, пойдет он, бывало, в пивную – там и ему место найдется14, там и кривляться не надо! –
То же и в церкви, часто в церковь ходить стал.
И стоит, бывало, за всенощной и, кажется, так бы и не ушел никуда: каждое слово так особенно, словно для него, – и слова и всенощная идет для него. И уж не сам с собою, как в пивной, как в глухой час в Комаровке своей тараканьей15, а прямо с Богом:
– Господи, за что это мне?
Стоит и смотрит в тьму.
И из тьмы, – тьма какая-то есть в церкви от тоненьких свечей, – из черноты надсвечной, ждет ответа –
Или закроет глаза и стоит так, пронизанный весь тупой болью:
– За что это?
Он не мог примириться –
Ведь, он совсем не туда попал!
И не по его воле так вышло –
Значит, судьба!
Но почему его такая судьба?
У Баланцева голос был, – теперь уж не то, – бросил он университет, в консерваторию поступил. Думал, тут его дорога – выйдет толк. Потом женился16, консерватория-то, и незаметно совсем, стала отходить, а нашлось место твердое, денежное, да так и дотянуло до истории этой несчастной с – попустительством.
И если бы не Антон Петрович17, теперешний его начальник, пожалуй, и совсем пропал бы.
Это Антон Петрович вытащил его из тараканьей Комаровки и на Товарную станцию определил, а из Товарной станции перевел на Невский в страховую контору в инспекцию.
И знаете что, сам-то Антон Петрович, хоть и помощник инспектора и начальство, и жалованье ему вдвое против Баланцева, а тоже оказывается обойденный.
На этом собственно и завязалось у них знакомство в пивной в дни бесцельных шатаний Баланцева.
Да и слово это самое, ярлычок этот бестий – обойденный! – пришпилил на спину приятеля Антон же Петрович Будылин.
А копнуть, пожалуй, и начальник Антона Петровича, инспектор Блюменберг и товарищ его Комаров, уж люди как люди, а не миновать, попадут в обойденные.
Да и все правление – директора, даром что в собственных автомобилях разъезжают и всемогущи, а повидай поближе да послушай: другой, может, с радостью пересел бы за Баланцевский стол и пожитки свои, что понужнее, перенес бы в угол на Малую Монетную, только б избыть –
беда беспощадна, и вход ей как царю в царские врата.
Так, подымаясь по лестнице всяких возможностей, власти и удобств житейских, чего доброго, дойдешь и до самого Каракаллы, царя римского – и у него, римского, окажется на спине такой же самый бестий ярлычок обойденного, как и у Антона Петровича Будылина и у Баланцева, соседа и кума нашего.
Баланцев занимал последнее место в инспекции, с ним равняли только барышень, получавших еще меньшее вознаграждение, а всех ниже стоял инспекторский курьер Константин.