Том 4. Повести
Шрифт:
И, не дожидаясь ответа, решительно пошел со двора, подкидывая спиной ранец.
Он шел и про себя пел известную фронтовую песню:
Шумел, горел лес Августовский, То было дело в феврале. Мы шли из Пруссии Восточной, За нами немец по пятам.Глава XIII
У плетня
Уже давно
Добрых два часа назад поцеловались они на прощанье, и Софья вошла к себе в палисад, заложив за собой калитку дрючком. Да так и осталась возле плетня, как приклеенная.
— А батька что? — в десятый раз шепотом спрашивал Семен, норовя поверх плетня прикрыть ее плечо краем шинельки.
— Батька пришел с фронта в середине октября, — в десятый раз отвечала она шепотом.
— Злой?
— Хуже собаки.
— За меня не вспоминал?
— Ни.
— А может, вспоминал, только у тебя из головы выпало?
— Ей-богу, ни. Ну и с тем до свиданьичка. А то у меня уже ноги таки совсем замерзли. Побежу в хату.
— Подожди. А старый знает, что я тута?
— Его дома нема. Вчера в Балту на базар поехал. Ну, я побежу. А то, бачь, у людей из труб дым начинает идти.
— Та постой, ще успеешь…
Семену сильно хотелось рассказать девушке все, что произошло у него с ее батькой на позициях. Но он понимал: говорить об этом не следует. Мало ли какие дела могут быть между собой у двух человек с одной батареи. Кого это касается? С другой стороны, ему не терпелось поскорее узнать намерения Ткаченки: не думает ли он «сыграть назад» — отказаться от своего нерушимого солдатского слова. От такой шкуры всего можно ожидать.
Вдруг Софья схватила его руку и крепко сжала.
— Что, мое серденько? — нежно спросил он, заглядывая ей в глаза.
— Шш… — чуть внятно шепнула она, прислушиваясь. — Шш… Ничего не слышишь?
Семен повернул голову. В предутренней тишине раздавался звук едущей подводы. Звук этот слышался уже давно. Сначала он был очень далек и слаб — еле слышное однообразное бренчанье по твердой степной дороге. Теперь же он раздавался совсем близко. Ухо явственно различало шарканье копыт, подпрыгивающий стук колес и болтанье ведра.
Подвода уже ехала по улице, приближаясь к хате.
— Папа вертается с базара, побей меня бог, — сердито сказала Софья. — Доигралися, ну тебя, на самом деле, к черту! Бежи до дому, — и, в последний раз обхватив шею Семена, бросилась в хату.
Семен отошел на несколько шагов, притаился у плетня. Подвода остановилась. Раздался знакомый голос, насмешливый и властный:
— Эй, друзья! Жинка! Кто там есть в хате, отчиняйте ворота!
В офицерской папахе из серых смушек и брезентовом дождевике с капюшоном поверх тулупа, делавшего его чересчур толстым, Ткаченко, с кнутом в руках, возвышался над
— Приехали, — сказал Ткаченко и тронул спутника за плечо.
— Я не сплю, — ответил тот, не шевелясь.
Бричка въехала в ворота, открытые босой заспанной бабой в старой спиднице.
«Кто ж бы это мог быть?» — размышлял Семен, возвращаясь домой.
Подходя к своей хате, он заметил две фигуры. Одна стояла по ту сторону плетня, другая — по эту.
— Ну, с тем и до свиданьичка, — услышал Семен быстрый и рассудительный голос Фроськи, — а то у меня уже ноги замерзли. Побежу в хату — пора печку топить.
— Та подожди одну минутку.
— За одну минутку украл черт Анютку. Спокойной вам ночи, приятного сна.
— Та, Фросичка!..
— Кому Фросичка, а кому Евфросинья Федоровна. Еще один раз до свиданьичка. А то увидит наш Семен — руки-ноги переломает.
— Кому?
— Тебе.
— Мене? Ге! Еще не родился на свете тот человек!
— Вот тогда побачишь. Как споймает да как перетянет батарейским поясом с медною бляхой…
— Что ты меня пугаешь солдатом? Я сам свободно мог на позиции поехать, только до моего года очередь так-таки и не дошла.
— А ну, покажись, кто тут солдата не боится? — страшным голосом сказал Семен, появляясь рядом.
Долговязая фигура дернулась, будто ее тронули сзади шилом. Хлопец отскочил от плетня и кинулся по улице, пригнув голову и размахивая длинными руками, чтобы не поскользнуться.
Семен, не сходя с места, грозно потопал ему вдогонку сапогами. Фроська помирала со смеху, припав головой к глечику, сидящему на дрючке плетня.
— Это какой же? — строго спросил Семен.
— А Ивасенковых Микола.
— Тот, который до войны ходил подпаском за клембовскими коровами?
— Эге.
— Тю! Ему ж тогда, дай боже, чтоб тринадцать лет было! Ну что ты скажешь: пока мы там четыре года трубили, тут уже все байстрюки женихами заделались. Давно с ним гуляешь, Фроська?
— Сегодня первый день, — застенчиво сказала девочка. — Еще года два-три погуляю, а там посмотрю: может, замуж пойду, — прибавила она, подумав.
— Кому ты сдалась, рыжая!
— Я не рыжая.
— А какая же ты?
— А каштановая.
— А, чтоб тебя! Много ты видела тех каштанов!
— А вот видела. Один матрос с города Одессы на побывку приезжал до Ременюков — он и доси тут коло Любки крутится — с посыльного судна «Алмаз», так он самых тех каштанов для дивчат привез пуда, может, полтора-два.
Семен сел на призбу и скрутил папиросу.
— Слышь, Фрося, седай, посидим. Воротился только что с Балты старый Ткаченко. И с ним на бричке сидел еще один. Кто такой, не знаешь?