Том 4. Современная история
Шрифт:
— Кто ваш учитель? — спросил Гюстав Делион.
— Годибер. Он усовершенствовал французский бокс. Просто изумительно! У него бесподобные ножные удары, собственного изобретения. Это мастер высшей марки, который понимает всю важность тренировки.
— Тренировка — это все,— заметил Жак де Кад.
— Безусловно,— подтвердил Астольф де Куртре.— Годибер применяет замечательные методы тренировки, целую систему, основанную на опыте: массажи, растирания, диету, предшествующую усиленному питанию. Его девиз: «Долой жир! Крепите мускулы». И за полгода, друзья мои, вы усваиваете такой эластичный кулачный удар, такой крылатый ножной удар…
Госпожа де Шальмо спросила:
— А почему
И при одной мысли о кабинете Вальдека она с негодованием тряхнула своей хорошенькой семитической головкой.
— Не беспокойтесь, сударыня,— ответил Лакрис.— Это министерство будет заменено точно таким же.
— Другим республиканским министерством, таким же расточительным,— сказал г-н Тонелье.— Францию разорят.
— Да,— заметил Леон,— другим совершенно таким же министерством. Но новое покажется не столь неприемлемым: это уже не будет министерство «Дела». Нам придется во всех своих газетах вести против него кампанию по крайней мере полтора месяца, чтобы вызвать к нему ненависть.
— Были ли вы, сударыня, в Малом дворце? — спросил Фремон баронессу.
Она ответила, что была и видела там прелестные шкатулки и бальные записные книжечки.
— Эмиль Молинье,— продолжал инспектор по делам искусств,— организовал там замечательную выставку французского искусства. Средние века представлены ценнейшими памятниками. Восемнадцатому веку тоже отведено почетное место, но помещение позволяет вместить больше. Вы, сударыня, владеете сокровищами искусства,— не откажите в великодушии выставить там какой-нибудь шедевр.
Это соответствовало действительности: великий барон оставил своей вдове настоящие сокровища искусства. Граф Даван ограбил для него провинциальные замки, выудил во всех концах Франции, на берегах Соммы, Луары и Роны у усатых, невежественных и обнищавших дворян портреты их предков, историческую мебель, дары королей своим любовницам, величавые памятники монархии и славное наследие знатнейших родов. В ее монтильском замке и в ее доме на проспекте Марсо имелись творения самых прославленных французских краснодеревцев и величайших резчиков XVIII века — комоды, медальеры, секретеры, стоячие и каминные часы, подсвечники — и бесподобные тканые обои блеклых тонов. Но хотя Фремон, а перед ним Термондр — просили ее послать на историческую выставку какую-нибудь мебель, бронзу, гобелены, она всегда отказывалась. Обычно щеголяя своими сокровищами и охотно выставляя их напоказ, на этот раз она не захотела ничего послать. Жозеф Лакрис укреплял ее в этом решении: «Не давайте ничего на их выставку. Ваши вещи раскрадут, сожгут. Да и удастся ли им вообще организовать их международную ярмарку? Лучше не иметь дела с этими людьми».
Фремон, уже несколько раз получавший отказы, настаивал:
— Вы, сударыня, обладаете столькими прекрасными вещами и столь достойны ими обладать, будьте же щедрой и великодушной, выкажите себя истинной патриоткой, ибо дело идет о патриотизме. Пошлите в Малый дворец ваше ризенеровское бюро, украшенное севрским фарфором. С такой мебелью вам нечего бояться соперников. Равную ей можно найти разве только в Англии. Мы поставим на бюро ваши фарфоровые вазы, принадлежавшие великому дофину, эти два чудесных китайских сосуда с бледно-зеленой глазурью, которые Каффьери оправил в бронзу. Это будет ослепительно!
Граф Даван прервал Фремона:
— Эта оправа не может быть работы Филиппа Каффьери,— произнес он тоном скорбной мудрости.— На ней имеется метка «С», увенчанная геральдической лилией. Это марка Кресана. Можно этого не знать. Но незачем утверждать то, что не соответствует истине.
Фремон продолжал упрашивать:
— Сударыня, покажите ваши перлы: присоедините к этому экспонату настенный ковер с лепренсовской «Московской невестой» {342}. И вы заслужите право на национальную признательность.
Она готова была уступить. Но, прежде чем согласиться, она вопросительно посмотрела на Жозефа Лакриса, который сказал ей:
— Пошлите им ваш восемнадцатый век, раз им его не хватает.
Затем из уважения к графу Давану она спросила, как ей поступить.
Он ответил:
— Поступайте, как хотите. Мне нечего вам советовать. Пошлете ли вы свою мебель на выставку, или не пошлете, это все равно. Из ничего ничего не выйдет, как говорил мой старый друг Теофиль Готье.
«Номер прошел! — подумал Фремон.— Сейчас извещу министерство, что выцарапал коллекцию Бонмонов. Это стоит орденской розетки».
И он внутренне улыбнулся. Не то, чтобы он был глупцом. Но он не презирал общественных отличий и находил пикантным, что осужденный коммунар может стать кавалером ордена Почетного легиона.
— Мне еще надо подготовить речь для воскресного банкета в Грандз’Экюри,— сказал Жозеф Лакрис.
— О! — вздохнула баронесса.— Не трудитесь. Это лишнее. Вы так замечательно импровизируете!..
— А кроме того, мой милый,— заметил Жак де Кад,— вовсе нетрудно выступать перед избирателями.
— Нетрудно, если хотите,— отвечал избранник народа Лакрис,— однако дело во всяком случае деликатное. Наши противники кричат, что у нас нет программы. Это клевета; у нас есть программа, но…
— Охота на красных куропаток! Вот в чем программа, господа,— вмешался Серебряная Нога.
— Но избиратель,— продолжал Жозеф Лакрис,— сложнее, чем обычно себе представляют. Так, меня избрали в Грандз’Экюри монархисты, затем, разумеется, и бонапартисты, а также… как бы это выразиться?.. республиканцы, которые не хотят республики, но все же остаются республиканцами. Такое умонастроение — не редкость среди мелких торговцев в Париже. Например, колбасник, председатель моего комитета, кричит об этом во всю глотку: «Республика этих республиканцев, на черта она мне нужна! Если б я мог, я взорвал бы ее даже с риском самому взлететь на воздух. Но за вашу республику, господин Лакрис, я готов пожертвовать жизнью…» Конечно, есть почва для соглашения: «Объединимся вокруг знамени… Не дадим в обиду армию… Долой изменников, подкупленных иностранцами и подрывающих национальную оборону…» Чем это не почва для соглашения?
— Есть еще антисемитизм,— вставил Анри Леон.
— Антисемитизм,— ответил Жозеф Лакрис,— пользуется успехом в Грандз’Экюри, потому что в квартале много богатых евреев, которые заодно с нами…
— А антимасонская кампания! — воскликнул Жак де Кад, который был религиозен.
— Все мы в Грандз’Экюри стоим за то, чтобы бороться с франкмасонами,— отвечал Жозеф Лакрис.— Те, кто посещает обедню, упрекают их в том, что они не католики. Социалисты-националисты упрекают их в том, что они не антисемиты. Каждое из наших сборищ заканчивается под тысячекратный крик: «Долой масонов!» В ответ на это гражданин Бисоло восклицает: «Долой поповщину!» Наши друзья тотчас же бьют его, опрокидывают наземь, топчут ногами, а полицейские волокут в участок. Дух в Грандз’Экюри превосходный. Но есть и ложные взгляды, которые надо искоренить. Мелкий буржуа еще не понимает, что одна только монархия в состоянии его осчастливить. Он еще не чувствует, что он морально вырастает, когда склоняет колени перед церковью. Лавочника отравили дурными книгами и дурными газетами. Он против злоупотреблений, приписываемых духовенству, и против вмешательства священников в политику. Многие из моих избирателей сами называют себя антиклерикалами.