Том 5. Рассказы 1860 ? 1880 гг.

Ожешко Элиза

— Ох, и вид у нее! — сказал кто-то из мужчин. — Как у утопленницы!

Услышав это слово, Марцыся вдруг остановилась и опять всмотрелась в мать. Что-то ей припомнилось, замелькали в памяти давно отзвучавшие слова, и, глядя перед собой стеклянными глазами, она заговорила машинально, монотонным голосом:

— Утопленницы лежат себе спокойно на дне… Опутывают их пахучие травы, засыпает золотой песок…

Она сжала голову руками и метнулась к двери.

— Держите ее, а то побежит топиться! — крикнула Вежбова.

Один из мужчин перехватил Марцысю у двери и, как она ни упиралась, подтащил ее к столу. Она вся дрожала от холода

и бормотала уже тихо, заломив руки:

— Бедный мой Владек! Бедный, бедный!

— Дайте-ка ей чего-нибудь выпить, — сказала гадалка. — Она вся мокрая, еще, сохрани бог, горячку схватит или другую болезнь!

— На, пей да перестань скандалить и людей пугать! — Вежбова налила ей в стакан сдобренного сахаром спирта.

А Эльжбета пыталась непослушными руками обнять ее и, шатаясь, лепетала:

— Пей, дочка, пей! Это хорошее лекарство от червяка, что сердце точит! Забудешь и уснешь!

Заговорила ли в Марцысе в эту минуту кровь матери-пьяницы, или так невыразимо заманчива была надежда утишить боль, что ее терзала, или, уже захмелев от отчаяния, она не вполне сознавала, что делает, — но она вырвала из дрожащей руки матери полную стопку дымящегося спирта и выпила ее до дна.

— Ай! — охнула она, хватаясь то за грудь, то за горло, но уже на белых, как мел, щеках вспыхнул багровый румянец, высохли слезы и глаза заискрились, как черные алмазы. Марцысе, должно быть, стало легче. Она протянула руку:

— Дайте еще!

Эльжбета заплакала.

— Ох, дочка, — шептала она сквозь всхлипывания, — видно, и твоя доля будет не слаще моей!

Она протянула к котелку руку, с которой свисали лохмотья, налила вторую чарку и подала дочери.

Марцыся выпила и повалилась на лавку. Она притихла и застыла. Черты ее как-то обмякли, бессмысленная улыбка бродила на покрасневших, как коралл, губах. С минуту она переводила мутный взгляд с одного лица на другое, потом, словно силясь что-то вспомнить, глубоко вздохнула, всхлипнула без слез и жалобным, дрожащим голосом запела:

Под деревом у дороги Спало сирот двое. Дерево пова… лилось, Задав… ило обо… их.

Последние слова были уже едва слышны. Марцыся легла головой на стол и закрыла глаза. Она была пьяна.

–  СИЛЬФИДА -

Из жизни женщины

Это был один из тех дворов, какие можно встретить только в провинции. С улицы к этому огромному, немощеному двору примыкал большой, довольно красивый деревянный дом, а в глубине стояло длинное низкое полуразрушенное строение; его средняя часть, почти совсем развалившаяся, служила дровяным сараем и свалкой для мусора, а в обоих крылах впритык к забору помещалось по квартирке с двумя небольшими окошками и узенькой дверью, отделенной от земли двумя-тремя полусгнившими ступеньками. За забором, по одну сторону двора, тянулся огород и фруктовый сад. А по другую сторону, на участке, с давних пор заброшенном, новый владелец его строил теперь каменный дом, — пока что были возведены только красноватые стены, в которых зияло несколько рядов квадратных отверстий, оставленных для окон.

В одном из углов двора, за стеклами маленького окошка, красовались, словно выставленные в витрине, разноцветные рукоделия:

салфетки, подставки, детские башмачки и т. п. …Кто мог увидеть здесь эту витрину и как она могла привлечь покупателей? Догадаться было также трудно, как понять, кто или что на пустынном дворе привлекло внимание женщины, застывшей, тоже словно в витрине, у окна другой квартирки.

Это была пани Эмма Жиревичова, некогда славившаяся в кругу почтовых служащих своей добротой и привлекательной внешностью, дочь помощника почтмейстера, а впоследствии жена Игнатия Жиревича, чиновника, занимавшего видную и доходную должность. Несколько лет назад она овдовела и жила на проценты с маленького капитала вместе с дочкой, единственной, оставшейся в живых из троих ее детей.

Люди, знавшие Жиревичову в ранней молодости, утверждали, что ей уже под пятьдесят. Но, глядя на нее, трудно было этому поверить. Она казалась по крайней мере лет на десять моложе. Пани Эмма была когда-то очень красива, хотя и несколько худощава и бледна; она до сих пор еще сохранила стройную и гибкую фигуру, нежный цвет лица, бирюзовую синеву глаз и голубиную кротость взгляда. Только внимательно присмотревшись к ней, можно было заметить густую сеть мелких морщинок на белом лбу, красноватый ободок у поблекших век и две складки возле рта. В ее завитых локонах под воздушным чепчиком пробивалась уже седина. На вдове было черное платье, в пятнах, в заплатах, но длинное до полу и отделанное бантами со свисающими концами.

Комната, в которой сидела Эмма Жиревичова, чем-то очень была похожа не ее платье.

Довольно просторная, но низкая, с грязными стенами и еще более грязной плитой в углу, комната эта вместе с крохотными сенями составляла всю квартиру. Грязные стены подпирали бревенчатый потолок, с которого спускались живописно задрапированные лохмотья некогда дорогих занавесей, почему-то украшенные жалкими веточками плюща. Столов, стульев и шкафов было немного, да и те были старые и дешевые. Особенно выделялся здесь рояль; правда, лак на нем уже облупился, но все-таки он напоминал о былой зажиточной жизни, услаждаемой искусством. Напротив грязной плиты, наполовину завешенной давно нестиранной зеленой ситцевой занавеской, у самого окна стоял мягкий диванчик, покрытый пестрым ковриком, и на нем-то как раз и сидела сейчас хозяйка квартиры и скучающим, грустным взглядом блуждала по большому безлюдному двору.

Белые, нежные руки Эммы, сжимавшие кусочек вышитого батиста, покоились на одной из заплат ее изящного и красиво отделанного платья. Печальные, должно быть, мысли мелькали в голове вдовы, так как она вздыхала, а на лбу ее не раз появлялись глубокие морщины. Однако, заметив входившую в ворота женщину, она оживилась и даже немного повеселела. Это была всего-навсего старая оборванная нищенка с морщинистым лицом. Постукивая палкой о камни, она направилась прямо к окну Жиревичовой, — для нее это было, очевидно, делом привычным.

— Да будет благословен… — послышался за окном ее дребезжащий, хриплый голос.

— Во веки веков! — ответила Жиревичова, приветливо кивнув головой; она торопливо достала из ящика стола медную монету, приоткрыла окно и с улыбкой подала нищенке милостыню.

— За упокой души Игнатия, — сказала она. — Прочти, моя милая, «Ангел господний» за упокой души Игнатия.

— И да воздаст вам бог! Я-то уж знаю, за чью душеньку, благодетельница моя, вы всегда молиться просите. «Ангел господний возвестил…»