Том 6. Публицистика. Воспоминания
Шрифт:
А «Убийство» все-таки необыкновенно замечательный рассказ.
Двадцатого марта 1897 поехал в СПБ, но в Москве — кровь — и клиника! А тут еще Авилова…
Лучшие, по моему мнению, произведения Чехова.
1883 — Дочь Альбиона.
1884 — Жалобная книга. Устрицы.
1885 — Ворона.
1886 — Святой ночью. Тина. На пути. Хористка.
1887 — Беглец. Холодная кровь. Тиф. Каштанка. Враги.
1888 — Степь. Припадок. Пари (?). Красавицы (первая). Именины (?). Скучная история.
1889 — Княгиня.
1890 — Гусев.
1891 — Дуэль.
1892 — Попрыгунья (рассказ хорош, но ужасное заглавие). Жена. Палата № 6.
1893 — Рассказ неизвестного человека. Володя большой и Володя маленький.
1894 — Учитель словесности. Черный монах. Бабье царство. Студент. Рассказ старшего садовника.
1895 — Три года. Убийство. Белолобый. Супруга. Ариадна (хороша женщина).
1896 — Чайка. Дом с мезонином.
1897 — Печенег.
1898 — Ионыч. О любви. Душечка.
1899 — Дама с собачкой. На святках.
1900 — В овраге.
1902 — Архиерей. <…>
Чехова до сих пор по-настоящему не знают. <…>
Был у него период жизни необыкновенный. Прав М. П. Чехов, — в эти годы он переживал (судя по письмам) высокий душевный подъем. (Да, но болезнь уже сказывалась.) <…>
Левитан Исаак Ильич (1861–1900) был психически нездоров. А. П. любил его. В 1885 году летом они жили поблизости от Воскресенска: Чеховы в Бабкине, а Левитан — в Максимовке. Рыбная ловля, охота. Левитан почти поправился.
Чехов носил летом рубашку красного цвета.
Чехов был связан с Чайковским и Рахманиновым.
«Хмурые люди» посвящены Петру Ильичу Чайковскому.
Музыка Чайковского — надо просмотреть письма, рассказы «После театра», «Рассказ неизвестного человека», «Три года», гл. X.
Чайковский Модест Ильич, брат композитора, был большим поклонником Чехова. Но обратил его внимание на Чехова Петр Ильич.
Я был знаком, с Модестом Ильичом. Встречался с ним на Капри. Познакомился у Горького. Очень был приятный человек, хорошо воспитанный и привлекательный.
В библиотеке Чехова хранится «Фантазия для оркестра» Рахманинова. Надпись такова: «…автору рассказа „На пути“, содержание которого с тем же эпиграфом, служило программой этому музыкальному произведению, 9 ноября 1898 г.»
«На пути» впервые напечатано 25 декабря 1888 года. Писал три недели. <…>
Жаль, что у меня на руках нет писем Антона Павловича. Единственно, что уцелело, это его фотография. На ней надпись:
Милому Ивану Алексеевичу
Бунину
от коллеги
Из книги «Воспоминания» *
Автобиографические заметки *
Некоторые автобиографические заметки, касающиеся главным образом моей писательской жизни, были напечатаны мною лет пятнадцать тому назад в собрании моих сочинений, изданном в Берлине «Петрополисом».
Дополняю их некоторыми новыми. <…>
Моя писательская жизнь началась довольно странно. Она началась, должно быть, в тот бесконечно давний день в нашей деревенской усадьбе в Орловской губернии, когда я, мальчик лет восьми, вдруг почувствовал горячее, беспокойное желание немедленно сочинить что-то вроде стихов или сказки, будучи внезапно поражен тем, на что случайно наткнулся в какой-то книжке с картинками: я увидал в ней картинку, изображавшую какие-то дикие горы, белый холст водопада и какого-то приземистого, толстого мужика, карлика с бабьим лицом, с раздутым горлом, то есть с зобом, стоявшего
Во всяком случае, можно подумать, будто некий пророческий знак был для меня в том, что наткнулся я в тот день на эту картинку, ибо во всей моей дальнейшей жизни пришлось мне иметь немало и своих собственных встреч с кретинами, на вид тоже довольно противными, хотя и без зоба, из коих некоторые, вовсе не будучи волшебными, были, однако, и впрямь страшны, и особенно тогда, когда та или иная мера кретинизма сочеталась в них с какой-нибудь большой способностью, одержимостью, с какими-нибудь историческими силами, — ведь, как известно, и это бывает, было и будет во всех областях человеческой жизни. Да что! Мне вообще суждена была жизнь настолько необыкновенная, что я был современником даже и таких кретинов, имена которых навеки останутся во всемирной истории. <…>
Я родился в Воронеже, прожил в нем целых три года, а кроме того, провел однажды целую ночь, но Воронеж мне совсем неизвестен, ибо в ту ночь, что провел я в нем, я его не мог видеть: приглашен был воронежским студенческим землячеством читать на благотворительном вечере в пользу этого землячества, приехал в темные зимние сумерки, в метель, на вокзале был встречен с шампанским, немало угощался и на вечере и перед рассветом был снова отвезен на вокзал к московскому поезду уже совсем хмельной. А те три года, что я прожил в Воронеже, были моим младенчеством. <…>
…В моей молодости новые писатели уже почти сплошь состояли из людей городских, говоривших много несуразного: один известный поэт, — он еще жив, и мне не хочется называть его, — рассказывал в своих стихах, что он шел, «колосья пшена разбирая», тогда как такого растения в природе никак не существует: существует, как известно, просо, зерно которого и есть пшено, а колосья (точнее, метелки) растут так низко, что разбирать их руками на ходу невозможно; другой (Бальмонт) сравнивал лунь, вечернюю птицу из породы сов, оперением седую, таинственно-тихую, медлительную и совершенно бесшумную при перелетах, — со страстью («и страсть ушла, как отлетевший лунь»), восторгался цветением подорожника («подорожник весь в цвету!»), хотя подорожник, растущий на полевых дорогах небольшими зелеными листьями, никогда не цветет; а что до дворянских поместий и владельцев их, то Гумилев изображал их уж совсем плохо: у него в этих поместьях —
Дома косые двухэтажные И тут жерига, скотный двор, —а сами помещики и того удивительнее, они, оказывается, «гордятся новыми поддевками» и по тиранству, по Домострою не уступают любому старозаветному Титу Титычу: дочери их будто бы пикнуть при них не смеют и, принуждаемые ими подумывают «стать русалками», то есть утопиться где-нибудь в речке или в пруду. А совсем недавно один из видных советских поэтов описал какого-то охотника, который идет в лесу «по дерну»и несет в ягташезолотую лису:это так же правдоподобно, как если бы он нес в кармане собаку. <…>