Том 6. Вокруг света на «Коршуне»
Шрифт:
— Здравия желаю, барин, — весело приветствовал его Бастрюков. — Хорошо ли почивали?
— Отлично, брат.
— Вчерась-то вас не видно было; верно укачало… Ну, да и качка же была. Мало кого не тронуло, особливо кто здесь не бывал.
— А тебя вчера укачало?
— Меня не берет, барин… Нутренность, значит, привыкла, а как первый раз был в этом самом Немецком море, так с ног свалило. Через силу вахту справлял.
— И меня, брат, совсем укачало.
— То-то на вахту не выходили…
— Не мог, — невольно краснея,
— Отлеживаться лучше-то.
— Зато сегодня меня нисколько не укачивает, Бастрюков. Ни капельки.
— То-то вы, баринок, такой веселый. Это бог, значит, к вам милостив… дает вам легче справлять службу.
— Ведь и теперь качка порядочная. Не правда ли?
— Здорово покачивает.
— А мне ничего, — с наивной радостью говорил Володя.
— Теперь вам, барин, никакая качка не страшна после вчерашнего. Нутренность ваша, значит, вся вчера перетряслась и больше не принимает качки. Шабаш, мол. Другие есть, которые долго не привыкают.
Володя заходил по баку, стараясь, как боцман Федотов, спокойно и просто ходить во время качки по палубе, но эта ходьба, заставляя напрягать ноги, скоро его утомила, и он снова подошел к пушке, около которой стоял Бастрюков.
Его как-то всегда тянуло поговорить с ним.
— А вчера шторм-таки сильный был, — начал Володя.
— Д-д-д-а, было-таки. Не дай бог, какая ночь… Совсем страшная… Ну, да с нашим «голубем» и страху словно меньше и завсегда обнадеженность есть. Он башковатый… и не в такую штурму вызволит.
— А страшно было?
— Как еще страшно… Во втором часу ночи самый разгар был… Бе-да.
— Ты разве боялся?
— А то как же не бояться? — переспросил Бастрюков, ласково улыбаясь своими добрыми умными глазами. — Всякий человек боится, потому что никто не согласен в воде топнуть. Дело свое сполняй как следовает, по совести, а все-таки бойся… И всякая тварь гибели боится, а человек и подавно. А который ежели говорит, что ничего не боится, так это он, милый барин, куражится и людей обманывает. Думает, и в самом деле, примерно, цаца какая, что ничего, мол, не боится… А я так полагаю, что и капитан наш — уж на что смелый, а и тот бури боится, хотя по своему званию и не показывает страху людям… И, по-моему, по рассудку, еще больше других боится…
— Почему ты так думаешь? — спросил Ашанин, несколько удивленный этим своеобразным рассуждением матроса.
— А потому, барин, что мы боимся только за себя, а он-то за всех, за людей, кои под его командой. Господу богу отвечать-то придется ему: охранил ли, как мог, по старанию, доглядел ли… Так, значит, который командир большую совесть имеет, тот беспременно должен бояться.
Володя почувствовал глубочайшую истину в этих словах доброго и необыкновенного симпатичного матроса и понял, как фальшивы и ложны его собственные понятия о стыде страха перед опасностью.
Да и не раз потом ему пришлось многому научиться у этого скромного старого матроса, то и дело открывавшего молодому барину неисчерпаемое богатство народной мудрости и нравственную прелесть самоотвержения и скромной простоты. Благодаря Бастрюкову и близкому общению с матросами Ашанин оценил их, полюбил и эту любовь к народу сохранил потом на всю жизнь, сделав ее руководящим началом всей своей деятельности.
Мичман Лопатин, стоявший на мостике, что-то долго и внимательно разглядывал в бинокль.
Наконец он отвел глаза и приказал сигнальщику навести подзорную трубу в указанном направлении.
— Видишь что-нибудь? — торопливо и взволнованно спросил он.
— Вижу, ваше благородие… быдто мачта над водой.
— А на мачте?
— Флаг, ваше благородие, и быдто люди… Вон еще флаги…
— Попроси наверх старшего офицера, — приказал вахтенный офицер и снова впился глазами в горизонт. Лицо его, красивое и румяное, обличало сильное волнение.
Через минуту на мостик поднялся старший офицер.
— Андрей Николаевич… Кажется, погибает судно… вот в этом направлении. Прикажете идти к нему? — нервно и возбужденно говорил весь побледневший молодой мичман.
Старший офицер взял подзорную трубу и стал смотреть.
Мичману казалось, что он смотрит ужасно долго, и он нетерпеливо и с сердитым выражением взглядывал на маленькую, коренастую фигурку старшего офицера. Его красное, обросшее волосами лицо, казалось мичману, было недостаточно взволнованно, и он уже мысленно обругал его, негодуя на его медлительность, хотя и минуты еще не прошло с тех пор, как старший офицер взял трубу.
— Странно… корпуса не видно… Дайте знать капитану! Приготовьтесь к повороту.
— Господин Ашанин! — крикнул мичман на бак.
— Есть! — отвечал Володя, торопливо подбегая к мостику.
— Доложите капитану, что на ONO бедствующее судно… Живей!
Ашанин стремглав полетел в капитанскую каюту.
А вахтенный мичман громко и возбужденно крикнул.
— По местам стоять! К повороту!
Володя вбежал в каюту и увидал капитана, крепко спавшего на диване. Он был одет. Лицо его, бледное, истомленное, казалось при сне совсем болезненным, осунувшимся и постаревшим. Еще бы! Сколько ночей не спал он.
— Василий Федорович! — окрикнул его Ашанин.
Но капитан не проснулся.
Тогда Володя дернул его за руку.
— Что такое? — спросил капитан, поднимая красные глаза на Ашанина.
— На горизонте судно… погибает! — доложил взволнованно Володя.
Капитан быстро вскочил с дивана, взял со стола фуражку и, как был, в одном сюртуке, бросился из каюты.
Володя заметил это и сказал чернявому капитанскому вестовому, чтобы тот вынес наверх капитану пальто. Затем он торопливо поднялся по трапу и побежал на бак.