Том 6. Зверобой или Первая тропа войны
Шрифт:
— Слишком поздно, Марч! Я никогда не буду питать к вам или к другому мужчине — за одним-единственным исключением — тех чувств, которые вы бы желали найти во мне. Ну вот, я сказала достаточно, не задавайте мне больше никаких вопросов. Лишь только стемнеет, я или делавар свезем вас на берег; вы проберетесь оттуда на берега Мохока, к ближайшему форту, и вышлете нам подмогу. А теперь, Непоседа… Ведь мы друзья, и я могу довериться вам, не правда ли?
— Разумеется, Джудит, хотя наша дружба стала бы гораздо горячее, если бы вы согласились смотреть на меня так, как я смотрю на вас.
Джудит
— Вы там найдете капитана, по имени Уэрли, — сказала она, бледнея и дрожа всем телом. — Я думаю, что он пожелает вести отряд, но я бы предпочла, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Если капитана Уэрли можно удержать от этого похода, то я буду очень счастлива.
— Это гораздо легче сказать, чем сделать, Джудит, потому что офицеры не всегда могут поступать, как им заблагорассудится. Майор отдает приказ, а капитаны, лейтенанты и прапорщики должны повиноваться. Я знаю офицера, о котором вы говорите, — это краснощекий, веселый, разбитной джентльмен, который хлещет столько мадеры, что может осушить весь Мохок, и занятный рассказчик. Все тамошние девушки влюблены в него и говорят, что он влюблен во всех девушек. Нисколько не удивляюсь, что этот волокита не нравится вам, Джудит.
Джудит ничего не ответила, хотя вздрогнула всем телом. Ее бледные щеки сперва стали алыми, а потом снова побелели, как у мертвой.
"Увы, моя бедная мать! — сказала она мысленно. — Мы сидим над твоей могилой, но ты и не знаешь, до какой степени позабыты твои уроки и обманута твоя любовь…"
Почувствовав у себя в сердце этот укус никогда не умирающего червя, она встала со своего места и знаков дала понять Непоседе, что ей больше нечего сказать.
ГЛАВА XXII
…Тот миг в беде,
Когда обиженный перестает
За жизнь цепляться, делает его
Властителем обидчика…
Все это время Хетти сидела на носу баржи, печально глядя на воду, покоившую в себе тела матери и того человека, которого она так долго считала своим отцом. Уа-та-Уа, ласковая и спокойная, стояла рядом, но не пыталась ее утешить. По индейскому обычаю, она была сдержанна в этом отношении, а обычай ее пола побуждал девушку терпеливо ожидать того момента, когда можно будет выразить свое сочувствие поступками, а не словами. Чингачгук держался несколько поодаль: он вел себя как воин, но чувствовал как человек.
Джудит подошла к сестре с видом торжественного достоинства, обычно мало свойственным ей; и хотя следы пережитого волнения еще были видны на ее красивом лице, она заговорила твердо и без колебаний. В этот миг Уа-та-Уа и делавар направились на корму к Непоседе.
— Сестра, — сказала Джудит ласково, — мне надо о многом поговорить с тобой; мы сядем в пирогу и отплывем немного от ковчега; секреты двух сирот не предназначены для
— Конечно, Джудит, но родители могут слушать эти секреты. Прикажи Непоседе поднять якорь и отвести отсюда ковчег, а мы останемся здесь, возле могил отца и матери, и обо всем поговорим друг с другом.
— Отца… — повторила Джудит медленно, причем впервые со времени разговора с Марчем румянец окрасил ее щеки. — Он не был нашим отцом, Хетти! Мы это слышали из его собственных уст в его предсмертные минуты.
— Неужели ты радуешься, Джудит, что у тебя нет отца? Он заботился о нас, кормил, одевал и любил нас; родной отец не мог сделать больше. Я не понимаю, почему он не был нашим отцом.
— Не думай больше об этом, милое дитя. Сделаем так как ты сказала. Мы останемся здесь, а ковчег пусть отплывет немного в сторону. Приготовь пирогу, а я сообщу Непоседе и индейцам о нашем желании.
Все это было быстро сделано; подгоняемый мерными ударами весел, ковчег отплыл на сотню ярдов, оставив девушек как бы парящими в воздухе над тем местом, где покоились мертвецы: так подвижно было легкое судно и так прозрачна стихия, поддерживавшая его.
— Смерть Томаса Хаттера, — начала Джудит после короткой паузы, которая должна была подготовить сестру к ее словам, — изменила все наши планы на будущее, Хетти. Если он и не был нашим отцом, то мы все-таки сестры и потому должны жить вместе.
— Откуда я знаю, Джудит, что ты не обрадовалась бы, услышав, что я не сестра тебе, как обрадовалась тому, что Томас Хаттер, как ты его называешь, не был твоим отцом! Ведь я полоумная, а кому приятно иметь полоумных родственников! Кроме того, я некрасива, по крайней мере не так красива, как ты, а тебе, вероятно, хотелось бы иметь красивую сестру.
— Нет, нет, Хетти! Ты, и только ты, моя сестра — мое сердце, моя любовь подсказывают мне это, — и мать была вправду моей матерью. Я рада и горжусь этим, потому что такой матерью можно гордиться. Но отец не был нашим отцом.
— Тише, Джудит! Быть может, его дух блуждает где-нибудь поблизости, и горько будет ему слышать, что дети произносят такие слова над его могилой. Мать часто повторяла мне, что дети никогда не должны огорчать родителей, особенно когда родители умерли.
— Бедная Хетти! Оба они, к счастью, избавлены теперь от всяких тревог за нашу судьбу. Ничто из того, что я могу сделать или сказать, не причинит теперь матери ни малейшей печали — в этом есть, по крайней мере, некоторое утешение, — и ничто из того, что можешь сказать или сделать ты, не заставит ее улыбнуться, как, бывало, она улыбалась, глядя на тебя при жизни.
— Этого ты не знаешь, Джудит. Мать может видеть нас. Она всегда говорила нам, что бог видит все, что бы мы ни делали. Вот почему теперь, когда она покинула нас, я стараюсь не делать ничего такого, что могло бы ей не понравиться.
— Хетти, Хетти, ты сама не знаешь, что говоришь! — пробормотала Джудит, побагровев от волнения. — Мертвецы не могут видеть и знать того, что творится здесь.
Но не станем больше говорить об этом. Тела матери и Томаса Хаттера покоятся на дне озера. Но мы с тобой, дети одной матери, пока что еще живем на земле, и надо подумать, как нам быть дальше.