Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон.

Твен Марк

— Постыдился бы ты, Гек Финн, такие вопросы задавать! Будто ты не знаешь, что такое мураж!

— Не знаю. А что?

— Это одно только воображение, и больше ничего.

Разозлился я на такие слова и говорю:

— И к чему ты только все это болтаешь, Том Сойер? Ведь я же видел озеро.

— Ну да, ты думаешь, что видел.

— Ничего я про это не думаю. Видел — и все тут.

— Говорят тебе, что ты его не видел, — видеть-то было нечего.

Услыхав такие речи, Джим очень удивился. Он вмешался в разговор и жалобным голосом промолвил:

— Масса Том, пожалуйста, не говорите так, да еще в такое ужасное время. Вы ведь не только собой рискуете, но и нами тоже, — точь-в-точь как Анания

Сапфирой . Озеро там было — я видел его совсем ясно, вроде как сейчас вас и Гека.

Тут я сказал:

— Да ведь он и сам его видел! Он ведь его первый заметил, вот оно как было-то.

— Да, масса Том, так оно и было, — не станете же вы отпираться? Мы все его видели, и это доказывает, что оно там было.

— Доказывает! Как же это доказывает?

— Да так же, как в любом суде, масса Том. Один человек — он может напиться пьяный, или уснуть, или перепутать, и двое тоже; но говорю вам, сэр, что когда трое видели что-то, будь они пьяные или трезвые, значит так оно и есть. Никуда вам от этого не уйти, масса Том, вы и сами знаете.

— Ничего я не знаю. Сорок тысяч миллионов людей видели, что солнце движется с одного конца неба на другой. Разве это доказывает, что солнце и в самом деле двигалось?

— Конечно доказывает. Да тут и доказывать-то нечего. Всякий, у кого хоть капля мозга в голове, и так это знает. Вот оно, солнце-то, — плывет себе по небу, как всегда.

Том повернулся ко мне и говорит:

— Ну а ты что скажешь? Как по-твоему, солнце стоит на месте?

— Том Сойер, и чего ты такие дурацкие вопросы задаешь? Всякий, у кого есть глаза, видит, что оно на месте не стоит.

— Что ж, — говорит он, — остался я один в небе, а со мной только два тупых осла, которые смыслят не больше, чем глава университета лет триста или четыреста назад. Да ну тебя, Гек, в те времена даже папы римские и то больше твоего знали.

Это было нечестно, и так я ему и сказал:

— Ругань, — говорю, — это еще не доказательство, Том Сойер.

— А кто ругается-то?

— Да ты же.

— Я и не думал ругаться. Не вижу ничего обидного в том, чтобы сравнить безмозглую деревенщину из штата Миссури вроде тебя с папой римским, хотя бы даже с самым негодным из всех, какие сидели на престоле. Да это еще большая честь для тебя, головастик ты несчастный: это ведь папе римскому попало, а вовсе не тебе, и ты не можешь обижаться, если он станет ругаться; да только они не ругаются, — то есть теперь не ругаются, я хочу сказать.

— Правда, Том? А прежде они разве ругались?

— В средние века? Да ведь это было их обычное занятие.

— Честное слово? Неужто они и вправду ругались?

Тут Том разошелся и такую речищу загнул (когда он в ударе, он может), что я даже попросил его написать мне на память вторую часть этой речи, — уж очень она была похожа на то, как в книжках пишут, — никак не запомнить, а многие слова даже и писать-то трудно, до того они замысловатые.

— Ясно, ругались. Не то чтоб они сквернословили где попало, ну вроде бы как Бен Миллер, и складывали ругательные слова так, как он. Нет, слова у них были те же самые, но складывали они их вместе по-другому, — ведь их самые лучшие учителя обучали, вот они и знали, что к чему, не то что Бен Миллер, — он-то просто набрался этих слов где попало, и не было у него под рукой знающего человека. Зато папы римские — они знали, что к чему. Их ругательства — это не пустая, бестолковая ругань, как у Бена Миллера, который просто из пустого в порожнее переливает, — нет, это были научные, систематические, основательные, торжественные, грозные проклятия; тут уж не отойдешь в сторону и не посмеешься, как над неотесанным неучем Беном Миллером. Такой тип, вроде Бена Миллера, может проклинать человека целую неделю подряд, а тому хоть бы что — собака лает, ветер носит. Но вот если в средние века папа римский, обученный проклятиям, соберет все свои ругательные принадлежности да начнет гвоздить короля, или целое королевство, или еретика, или еврея, или еще кого-нибудь, кто дурно вел себя и нуждался в исправлении, — это совсем другое дело. Папа римский — он не действовал как бог на душу положит, нет, — он брал этого короля или другого человека и проклинал его всего, сверху донизу. Он проклинал каждый волосок у него на голове, каждую кость в его черепе, проклинал его глаза и уши, воздух, которым он дышит, все его внутренности и жилы, всю его плоть и кровь и кости во всем его теле, проклинал всех, кого он любит, и всех его друзей, выбрасывал его на улицу и проклинал каждого, кто давал ему пищу, приют и постель, каждого, кто давал ему глоток воды или рубище, чтобы прикрыть его наготу, когда он замерзал. Вот это я понимаю! Такие проклятия действительно чего-нибудь да стоят! Человек или страна, которых так проклинали, готовы были сорок раз помереть. Бен Миллер! И он еще воображает, что умеет ругаться! Куда там! Да ведь его бы любой, самый ничтожный захолустный епископишка из средних веков с легкостью переплюнул бы! Что там говорить, в нынешние времена мы и вовсе проклинать не умеем.

— Да брось ты, — говорю я ему, — стоит ли об этом сокрушаться, мы и так проживем. Ну а теперешние епископы умеют проклинать так, как в прежнее время?

— Да, их этому обучают, это часть науки, которая входит в ихний курс, — знаешь, вроде изящной словесности; и хотя ему от нее столько же пользы, как девчонкам из штата Миссури от французского языка, все равно приходится ее учить, как и девчонкам этим. Ведь если девчонка из штата Миссури не умеет говорить «бонжур», а епископ не умеет проклинать, то им в обществе делать нечего.

— А разве им нынче приходится проклинать, Том?

— Очень редко. Может, в Перу они и проклинают кого-нибудь, но среди людей, которые хоть что-нибудь смыслят, это дело давно уже сошло на нет, и они на это и вовсе внимания не обращают, все равно как на Бена Миллера. Понимаешь, они так далеко ушли вперед, что теперь знают не меньше, чем саранча в средние века.

— Саранча?

— Ну да. В средние века во Франции, когда саранча начинала пожирать хлеб, епископ выходил в поле и с важным видом осыпал ее страшными проклятиями. Точно такими же, какими осыпали еврея, еретика или короля, — как я тебе рассказывал.

— А что же делала саранча, Том?

— Смеялась, только и всего, и продолжала преспокойно пожирать хлеба. В средние века разница между человеком и саранчой состояла в том, что саранча была не дура.

Тут Джим как завопит:

— Ох ты господи, ох ты боже мой, опять озеро! Ну, масса Том, что вы теперь скажете?

Да, сэр, на краю пустыни снова появилось озеро. Мы видели его совершенно ясно — и деревья и все было точно такое же, как и прежде. Я сказал:

— Ну, что ты теперь скажешь, Том Сойер?

— Ничего. Никакого озера там нет.

— Не говорите так, масса Том, — сказал Джим, — мне просто страшно вас слушать. Это у вас от жары да от жажды в голове помутилось, масса Том. Ох, и какое же оно красивое! Мне просто невтерпеж, до того пить хочется.

— Придется тебе обождать, хоть жди не жди — все одно. Ведь говорят же тебе, что никакого озера там нет.

— Джим, ты только не спускай глаз с озера, — говорю я.

— Да неужто ж я их спущу, милок, дай тебе бог здоровья.

Мы понеслись к озеру, и хотя миля за милей оставались позади, мы ни на дюйм не приближались к нему, — и вдруг оно снова исчезло! Джим зашатался и чуть не упал. Когда он смог разговаривать, он сказал, ловя воздух ртом, как рыба: