Том 7. Пьесы
Шрифт:
Надя. Что же ты остановился и не идешь? Иди, папочка.
Корнеплодов. Легко сказать — иди. Всю жизнь привык быть писателем, и вдруг вот я уже более не буду писателем.
Надя. Иди, папочка. Это может случиться со всяким. Не только с писателем.
Корнеплодов. Страшно. Устал я, Наденька. Посижу немного, соберусь с силами, а потом уж и пойду. (Садится на стул возле двери.)Слышишь, как там страшно шумят?
Надя. Слышу,
Мартышкин (подходит). Что, обсуждение Корнеплодова уже началось? Ах, это вы? Честь имею. (С сухим полупоклоном проходит в дверь.)
Надя (прислушивается). Миша кричит. Громче всех. Боже, что он говорит!
Голос Бурьянова (за дверью). Подобное явление в нашей среде абсолютно недопустимо. С этой корнеплодовщиной пора кончать!..
Корнеплодов. Ради бога, прикрой дверь, чтоб я не слышал. И мне надо идти туда?
Надя. Зато потом тебе сразу станет легче. Старенький мой, миленький мой папочка. Собери все свои силы.
Дверь открывается, появляется Сироткин-Амурский.
Сироткин-Амурский. А, вы тут? Значит, передумали, решили явиться. Это и лучше.
Надя. Правда, гораздо лучше? Это я ему посоветовала.
Сироткин-Амурский. Вы дочь?
Надя. Да.
Сироткин-Амурский. Тяжелый, очень тяжелый случай. Но посудите сами, разве мы можем поступить иначе? Ведь это — литература, советская литература. С этим шутить нельзя.
Надя. Я понимаю, я очень понимаю.
Сироткин-Амурский. Сейчас заканчивает свое выступление Бурьянов, следующий — Мартышкин, а затем, если угодно, мы предоставим слово вам.
Корнеплодов. Что ж говорить? Говорить нечего. Я долго и мучительно думал и пришел к выводу, что вы все совершенно правы. Так что мне остается только публично признать вашу правоту и, как мне это ни больно, удалиться в частную жизнь… Если можно, без опубликования в печати, а?
Надя. Папа, не смей унижаться.
Сироткин-Амурский. Вот, кажется, Бурьянов кончил. Пожалуйте.
Бурьянов возбужденно выходит и трясущимися руками закрывает дверь.
Корнеплодов. Что ж это ты, Миша, так безжалостно? Я ведь тебе ничего, кроме хорошего, не сделал.
Бурьянов. Мы с вами не настолько близко знакомы, чтобы вы называли меня Мишей. А сказал я только то, что диктовал мне долг писателя и гражданина. Что же касается намеков, будто я чем-то вам обязан, — то это инсинуация. Ни к вам, ни к вашей семье я не имею решительно никакого отношения. Говорю это честно и прямо в присутствии товарища Сироткина-Амурского.
Надя.
Бурьянов. Избавьте меня от дешевой лирики. Я не позволю пачкать свою репутацию. Учтите это. Пойду покурить. (Уходит.)
Сироткин-Амурский. Это отчасти, батюшка, плоды вашего воспитания молодежи. Прошу вас. (Пропускает Корнеплодова в дверь.)
Корнеплодов. Главное: не пил, не курил, жене по изменял — и вот… (Уходит.)
Сироткин-Амурский уходит за ним. Дверь затворяется.
Надя (одна у двери). Ну, слава богу. Гора с плеч. Сейчас все это кончится, и мы уйдем отсюда домой. Хоть бы скорее. Но почему я так волнуюсь? Неужели он в последнюю минуту раздумает? Это будет ужасно!.. «Ни к вам, ни к вашей семье я не имею решительно никакого отношения…» Решительно! Нет, все это так чудовищно, что я не знаю, не знаю… Нет, я сделаю что-нибудь ужасное, что-нибудь такое…
Директор (входит). Никому не дозвониться. Никто ничего не знает. Там выгоняют, здесь поздравляют. Буду действовать на свой риск и страх. В конце концов — не такой уж классик. Не хочет — не надо. Юбилянский! То есть тьфу — Могилянский!
Могилянский (входя). Здесь.
Директор. Объявите публике, что юбиляр срочно уехал для изучения жизни в отстающие районы Центральной черноземной области.
Могилянский. Так он же здесь, его могут увидеть.
Директор. Не важно. Его все равно почти никто не знает. Тоже писатель. Безбилетный пассажир. Уберите его портрет, давайте звонки, и пусть играет оркестр.
Могилянский убирает портрет, оркестр ремесленников играет вальс.
Могилянский. С таким юбилеем можно нажить себе порок сердца. Гораздо спокойнее хоронить! Смотрите — вдова. То есть, я хотел сказать, жена. Идет жена юбиляра. Мать юбиляра, дочь юбиляра.
Входят Корнеплодова, бабушка и Вера.
Еще раз здравствуйте, Софья Ивановна. Ну как вам нравятся пальмы?
Корнеплодова. Он тут? (Видит Надю.)А, Надька! Нашла. Где отец? Говори!
Надя. В приемочной комиссии.
Корнеплодова. Кто велел?
Надя. Пойми, мамочка… Хоть раз в жизни…
Корнеплодова. Я спрашиваю: кто велел? Замолчи. Все ясно. Каяться пошел? Я знаю, что ты его уговорила, отвратительная девчонка. Рано ему еще каяться! Когда надо будет, я ему сама скажу. А ну, где этот самый консилиум? Здесь, что ли?