Том 8. Пьесы 1877-1881
Шрифт:
Вера Филипповна. Ну, дальше что ж?
Ераст. Так как вижу я со всех сторон одни нападки и ниоткуда мне никакой радости и утешения нет; так для чего жить-с? Не в пример лучше будет, ежели свою жизнь покончить.
Вера Филипповна. Что ты, бог с тобой! Какие ты слова говоришь!
Ераст. Слова самые настоящие; все это так и будет. Спасения мне нет, спасти меня никто не может… только может одна женщина, и эта женщина — вы-с!
Вера Филипповна. Да очень бы я рада и готова.
Ераст. Только и от вас мне спасения ожидать нельзя.
Вера Филипповна. Почему же ты так думаешь?
Ераст.
Вера Филипповна. Нет, пожалею, пожалею.
Ераст. Нельзя вам пожалеть, вам ваше звание не позволяет; приказчик хоть умирай, а хозяину до этого дела нет — такой порядок.
Вера Филипповна. Да какой там порядок! По-христиански всякого жалеть следует.
Ераст. Опять же у женщин всякое дело все им грешно да стыдно; и все-то они греха боятся, а еще больше того стыда.
Вера Филипповна. Да как же, миленький, стыда не бояться? Для того он и стыд называется, чтобы его боялись.
Ераст. Позвольте-с! Ежели бы был такой закон, чтоб совсем даже не прикасаться до мужчины ни под каким видом, а кто прикоснется, так это грех и стыд. И вот, если мужчина на ваших глазах тонет, а вам только руку протянуть, и он спасен. Ведь вы руки не протянете, потому это стыдно; пущай он тонет.
Вера Филипповна. Как руки не протянуть! Да если человек тонет, до стыда ли тут! Стыд ведь только в обыкновенной жизни очень нужен, а то он не очень важен: как что посерьезней, так его и нет.
Ераст. Ну, вот только всего-с, и кончен разговор-с. Стыдно по ночам к мужчинам на свидание ходить; а вы, значит, ко мне пожалуете.
Вера Филипповна. Что ты, что ты, опомнись!
Ераст. Мне жизнь недорога; я не живу, а только путаюсь в своей жизни; стало быть, и жалеть ее нечего, и, значит, я человек отчаянный. Кроме вас, я никому на свете не верю и никого не уважаю. Вам я желаю рассказать всю свою жизнь: как жил, что делал, и все свои помышления, и спросить у вас совета, каким манером и для чего мне существовать на этом свете и влачиться па земле. Это разговор не минутный, тут мало часа полтора или два потребуется. Видеться мне с вами негде, к себе в комнату я вас приглашать не смею; по этому самому пожалуйте завтра вниз, в контору, в десять часов вечера. Потап Потапыч, по обыкновению, в эти часы находятся в отъезжих полях, в доме все будет погружено в глубоком сне; значит, нам полная свобода.
Вера Филипповна. Да нет, что ты, какая свобода! Ты перестань глупости-то!..
Ераст. Если в десять часов не придете, в одиннадцать — у вас в доме упокойник.
Вера Филипповна. Ах, страсти! Да не говори, пожалуйста!
Ераст. Придете?
Вера Филипповна. Да уж нечего с тобой делать… что ж, видно, надо прийти.
Ераст. Так я и ожидал, потому у вас душа особенная. Вот она, Москва-то река недалеко, нырнуть в нее — одна минута; но как вас увижу, совсем другие мысли У меня проясняются.
Вера Филипповна. Нет, уж ты, пожалуйста, поберегай себя.
Ераст. Теперь еще желаю я знать от вас: обиду вы прощаете?
Вера Филипповна. Какова обида, миленький!
Ераст. Ну, вот-с человек у вас украдет что или ограбит вас, ну, вред вам какой сделает… Так вы простите его или всю жизнь будете зло на него в душе иметь?
Вера Филипповна. Нет, как можно! Пусть его бог судит, а я прощу.
Ераст (горячо обнимает и целует ее). Вот вам и обида-с!
Вера Филипповна. Ай! (Отбегает.)
Ераст. Ну, казните!
Вера Филипповна. Как же ты?.. Зачем это? (Отирает слезы.)
Ераст. Приказывайте, что мне над собой делать!
Вера Филипповна тихо плачет.
Уж теперь самому-то в омут броситься будет мало для меня, а утопить меня надо с камнем за мое невежество.
Молчание.
Вера Филипповна (взглянув на Ераста). Неужели ты домой, этакую даль, пешком пойдешь? Поедем, и подвезу.
Молчание.
Ераст. Да-с… уж лучше б меня казнили… Заместо всего… такие слова… да это… разве от ангела дождаться.
Вера Филипповна. Ну, что ж… ты не подумавши… А вот подумаешь, так увидишь, как это тяжело и больно для меня.
Ераст. И сейчас понимаю: тяжело и больно для вас, а с моей стороны даже довольно низко… И никогда вперед не посмею и подумать-с… Только, я полагаю… все-таки в этом никакой обиды нет для вас.
Вера Филипповна (улыбаясь). Да, пожалуй. Очень, очень дурно ты сделал, и никак я не могла от тебя ожидать… а коли правду сказать… если ты каешься да говоришь, что вперед не будешь… так… само собой… какая ж тут обида! Простить тебя очень можно. Поедем, Ераст!
Уходят.
Действие третье
ЛИЦА:
Каркунов.
Халымов.
Вера Филипповна.
Константин.
Ольга.
Ераст.
Огуревна.
Комната со сводом в нижнем этаже дома Каркунова. На правой стороне (от актеров)дверь в комнату Ераста, на левой — в коридор; поперек комнаты дубовый прилавок, за ним две конторки с табуретами; на стене часы. Кипы товаров в суровых парусинных сорочках сложены у прилавка. В глубине два окна.
Ераст за конторкой, на конторке свеча.
Ераст. А похоже, что Константин правду сказал: хозяин ходит сердитый, на свет не глядит; все ворчит: «Надо прикончить фабрику, выгоды никакой нет…» Дело не хвали! Пойдешь по Москве шляться, мостовую гранить. Денег на черный день не припасено… Да как их и припасешь на таком жалованье? Как прогуляешь месяца три-четыре, а то и все полгода без места, вот и узнаешь, где раки-то зимуют. Затянешься в долги, платьишко все размотаешь… ведь голод-то не тетка, пожалуй, в такое звание попадешь, что после и не выцарапаешься. Мало ль их зимой в летнем платье по городу ходят, за копеечки пляшут на морозе да руки протягивают. Эх ты, жизнь! Как подумаешь, так мурашки у тебя по спине-то заползают. Тут не то… что… тут на разбой пойдешь… Оно точно, что хозяйка наша женщина редкостная, совсем какая-то особенная, и какую я теперь штуку гну, так немного это лучше, что зарезать человека. А как подумаешь об жизни об своей, так оно и выходит, что своя рубашка к телу ближе… Коли не выгорит дело у Константина, ну, была не была… то я теряю! Только и всего, что в том же чине останусь, как был… Был ничего и останусь ничего… А разживется Константин, так и я хоть немножко побарствую… получу с него деньги, покучу, сколько мне надо, оденусь по последнему журналу, поступлю на место хорошее: нынче жалованье-то по платью дают. Само собою, дурного хорошим не назовешь; да разница-то велика: по морозу в каком-нибудь страм-пальто прыгать да в кулаки подувать или в шубе с седым бобровым воротником по Ильинке проехаться. (Взглянув на стенные часы.)Еще без двадцати минут десять. Пойти взять книжку. (Уходит со свечой.)