Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856

Некрасов Николай Алексеевич

— Что?

— Послушайте, не деритесь с ним.

— Невозможно!

— Ну, как хотите; генерал вас и на глаза не пустит к себе… Да и мне, право, охоты нет мешаться в такое дело… Кончите сами, как знаете… Прощайте… Надо бежать успокоить генерала, генеральшу, да и бедная Марья Сергеевна, я думаю, в страхе.

— Марья Ивановна! — поправил Клим, но экзекутора уже не было, он бежал в обратный путь и торговался с извозчиком.

IV

Эту главу следовало бы начать так: «Часу в осьмом утра за *** заставой из мрака утренних туманов показалась карета; за нею ехала невдалеке другая. Наконец оба экипажа остановились; из первого ловко выскочил…» и пр. Еще приличнее было бы поговорить сначала

о суете мира, о близком родстве жизни со смертью, где бы можно было разбросать множество глубоких истин. Хорошо бы задать читателю несколько психологических вопросов: что такое честь, что такое жизнь, что такое пощечина? Посудить бы, потолковать обо всем, а потом уже приступить к описанию дуэли… Нет, сперва бы рассказать еще, что делается в душе соперников пред роковым часом, как они встретились, как поклонились друг другу (соперники в романах всегда обходятся между собою очень почтительно), как шибко бились сердца их и отчего и для чего и почему. Тут по обыкновению очертить бы характеры секундантов, одного сделать воинственным и непреклонным, с геройством в душе, с солдатскими остротами двенадцатого года на языке; другого с миролюбивыми наклонностями и поговорками для контраста… Заставить бы, для усиления страха в читателях, первого острить, а второго трусить. Наконец уж поставить на барьер героев, подать бы им пистолеты, скомандовать — раз, два, три! «Раздались два выстрела. Клим упал, кровь хлынула из его плеча; адъютант с зверским восторгом смотрел на страдания соперника.

— Можете ли вы еще стреляться? — спросил он, улыбаясь, как крокодил над замученной жертвой.

— Вы живы, вы не ранены? — радостно спросил умирающий слабым голосом.

— Жив, не ранен! — отвечал торжествующий адъютант насмешливо.

— Слава богу! — простонал несчастный, вздохнул, поднял глаза к небу, трижды произнес: „Мария!“, протянул руку в ту сторону, где жила она, и испустил дух».

Постойте! Кто вам сказал! Ничего подобного не было… Клим точно ранен. Но он и не думал «испускать дух», даже не произнес ни одной пошлой фразы, какие говорят романические герои пред смертию… Мы скоро с ним увидимся…

В Петербурге есть особливый класс промышленников, который живет доходами от квартир, не имея своих домов. Какой-нибудь промотавшийся купец, чаще проторговавшийся мещанин снимает на год по контракту деревянный флигель, верхний этаж или подвал, разделяет его по отделениям и отдает их помесячно бедным чиновникам, старым вдовам, поэтам, кому попало… Лучшее отделение оставляет для своего семейства и квартирует себе даром на счет своих жильцов… Вот для образца дрянной флигель на дворе, одноэтажный. Окна кривые и маленькие, без ставен, вместо стекол наполовину заклеены бумагой; сени темные; в них чан воды, связка дров и кадка из-под капусты, от которой кругом разливается необыкновенное благовоние. Весь флигель состоит из двух комнат, перегороженных пополам; из первой составилась кухня и спальня — жилище хозяев; из второй, в которую ход через кухню, — две небольшие конурки — обитель постояльцев… Но остановимся покуда в первом отделении…

Около белого деревянного стола с работой в руках сидят три пожилые женщины: хозяйка и две ее компаньонки — постоялки. Одна из них — девица, другая — вдова. Как они попали сюда — объяснить нетрудно… У вдовы умер муж, бедный ремесленник; что было, она прожила и теперь кормится работой и живет за пустую плату у хозяйки деревянного флигеля. Судьба пожилой девы гораздо сложнее и запутаннее… Она любит рассказывать о каком-то старом «счастливом» времени, о каретах, богатстве, о «нем», который так любил ее, так лелеял… Но он уехал… Она ждала его, ждала — не дождалась и переехала к той же доброй хозяйке, которая берет так дешево и у которой всегда такая приличная компания… Все три — старые особы, суровые, безвыразительные физиономии, на которых господствовало постоянно выражение досады и злости… Вдова, впрочем, иногда улыбалась, девица вздыхала. Все они беспрестанно между собой разговаривали, перебивая одна другую… Поодаль у окошка сидела племянница хозяина, молодая девушка милой и скромной наружности, которая составляла совершенный контраст с сухими лицами старух. Она, прилежно занятая работой, вовсе не вмешивалась в разговор, даже не слушая его. Нужно еще упомянуть о пятом лице, которого присутствие доказывавалось храпением, по временам выходившим из-за перегородки…

Из первой комнаты второго отделения раздался болезненный стон…

— Опять застонал! — сказала с неудовольствием хозяйка.

— Я не могу слушать его воплей без содрогания, — жеманно произнесла дева, которая в счастливую эпоху своей жизни читывала Поль де Кока…

— И я! — прибавила вдова. — Как заслышу, так покойничек мой сейчас передо мной и стоит, и стоит, как живой… Свет ты мой, Лукьян Силуяныч, на кого ты покинул меня, вдову горемычную!

И она готова была залиться слезами.

— Ох! мне всех тошней! — сказала хозяйка. — Вам что, вам он чужой…

— А вам-то!.. Что вы, матушка Аксинья Федоровна! Какой же он вам родной, голь забубённая, онуча истрепанная, прости господи!

— Тем-то и хуже, — отвечала хозяйка. — Уж пусть бы родной, пропадай добро, да хоть бы совесть не мучила! Всё бы спокойнее: совесть не ела бы… А то подумаю: живет у нас человек, как в своем доме, за квартиру не платит, уход за ним… А что он нам? Добро-то в кого? А черт знает!.. На пришпехте нашли… с улицы подняли… ни брат ни сват; ни брат ни сват… кузнец двоюродный нашему слесарю! Ека их совесть, совесть замучила!

— Но он в несчастии, а несчастные достойны сострадания; на кого же и надеяться им, как не на добрых людей! Бог вам заплатит! — с чувством сказала дева, третий месяц уже не платившая за квартиру.

— Бог вам заплатит! — повторила вдова, находившаяся в таком же положении, и обе они взглянули на хозяйку взором, вызывавшим на сострадание…

— Заплатится сторицею, — продолжала дева, — потому что добродетель никогда не остается без награждения!

— Добро — так и есть добро… Уж человек без добра, — начала вдова, но дева, которая была покрасноречивее и вообще сильней обладала способностью убеждения, перебила ее:

— Вот намедни умерла Власьевна-то — сказала она, — и у нее нашли в сундуке сто тридцать восемь рублей да билет… Кто бы мог ожидать?.. Старушонка оборванная… Христа ради, можно сказать, приютили… Ведь это вам за добродетели ваши, Аксинья Федоровна!

— А известно, за добродетели! — подхватила вдова.

— Власьевна была мне должна, да и похороны стали в копейку! — сказала хозяйка с неудовольствием. — Нечего тут и толковать про билет!.. Конечно, — продолясала она смягчаясь, — отчего и не потерпеть, да вот что: первого числа нам срок платить за треть по контракту домовому хозяину, а в деньгах нехватка…

Вдова и дева переменились в лице.

— Потому, — продолжала хозяйка, посмотрев на них значительно, — я думала поступить иначе… Уж полно нам совеститься с ним, когда сам не знает совести…

— А что и в самом деле, — с живостью перебила вдова…

— И точно, — подхватила дева.

— Но он болен; он в таком положении, — робко заметила молодая девушка, в лице которой с самого начала разговора обнаружилось какое-то тревожное беспокойство.

Хозяйку явно удивило и раздражило такое дерзкое вмешательство.

— Болен?.. — закричала она сердито. — Так не подождать ли, покуда умрет…

— Тише, тише! — невольно воскликнула Фекла, дрожа и бледнея. — Он может услышать!

— А пускай его слушает! Не твое дело!

Фекла потупила глаза в свою работу…

— Так я думала, — продолжала хозяйка, обращаясь к своим собеседницам, — поговорить с ним наотрез. Не отдаст ли хоть вещи, какие у него есть, — всё чего-нибудь стоят.