Том 9. Повести. Стихотворения
Шрифт:
Мне было ужасно неловко за свое невежество, и я виновато молчал, терзая в опущенных руках свою фуражку и выламывая веточки герба. Но тут меня осенило: А. Федоров! Не папа ли это реалиста Витьки Федорова, с которым мы одно время жили рядом в «Отраде» и даже немного дружили? Помнится, Витька хвастался, что у него батька писатель.
— Он не в «Отраде» живет? — спросил я.
— Жил в «Отраде», а теперь выстроил собственную дачу рядом с башней Ковалевского.
— Я товарищ его сына Витьки.
— Верно, у него есть сын Витя. Так вы, я вам серьезно советую, не откладывая и поезжайте.
— В порядке. Это я так. У вас здесь в редакции очень жарко.
— С богом.
Так как на даче не было ни души, я беспрепятственно прошел через все комнаты и остановился в дверях кабинета, где за письменным столом сидел, как я сразу понял, сам А. М. Федоров на фоне громадного, во всю стену, венецианского окна с дорогими шпингалетами, на треть занятого морем, большефонтанским берегом и маяком, а на две трети движущимся громадным облачным небом ранней весны — еще холодной и хмурой, со штормами и неправдоподобно крупными почками конского каштана, как бы густо обмазанными столярным клеем.
А. М. Федоров задумчиво, с паузами, заносил что-то в объемистую записную книжку. Наверное, пишет стихи, подумал я и вступил в комнату, с ужасом слыша скрип своих новых ботинок.
— Здравствуйте, — сказал я, прокашлявшись.
Он нервно вздрогнул всем телом и вскинул свою небольшую красивую голову с точеным, слегка горбатым носом и совсем маленькой серебристой бородкой: настоящий европейский писатель, красавец, человек из какого-то другого, высшего мира; с такими людьми я еще никогда не встречался, сразу видно: утонченный, изысканно-простой, до кончиков ногтей интеллигентный, о чем свидетельствовали домашний батистовый галстук бантом, вельветовая рабочая куртка, янтарный мундштук, придавая ему нечто в высшей степени художественное.
— Здравствуйте, — еще раз сказал я, шаркая ногой.
Он схватился кончиками пальцев за седеющие виски. В его глазах мелькнуло безумие.
— Ах, как вы меня испугали! Нельзя же так. Я думал бог знает что… Пожар… Что вам угодно?
— Я товарищ Вити.
— Витя в училище, — с недоумением сказал он. — А почему вы не в гимназии? Или, может быть, с Витей что-нибудь случилось? — закричал он, вскакивая. — Ради бога, говорите, что с ним случилось!
— Ничего не случилось.
— Он жив?
— Наверное. А чего?
— Это я вас должен спросить: а чего? И почему вы не в гимназии?
— Так.
— Странно.
— Я не к Витьке пришел, а к вам.
— Ко мне? — удивился Федоров.
Но прежде чем я успел вытащить из кармана шинели свои рукописи, он все понял и заметался, как подстреленный.
— Стихи? Нет, нет! Только, умоляю вас, не теперь. Вы же видите — я занят. В эти часы я никого не принимаю. Как вы сюда попали?
Он отпрянул от меня и смотрел с ужасом на мои рукописи, которые я уже начал торопливо перелистывать. Мы были во всем доме одни. Его положение было безвыходным.
— Лида! — крикнул он слабым голосом, но, вспомнив, что жена уехала в город за покупками,
Обливаясь потом и все время кашляя, я прочитал ему свои стихи. Он сделал томным, красивым голосом избалованного женщинами известного писателя несколько вялых замечании, а потом разошелся, и, когда я спрятал свою рукопись, он, несколько юмористически сверкнув глазами, погладив кисточку своей серебряной бородки, сказал сладостно-кондитерским голосом:
— Ну уж, так и быть. Теперь моя очередь. Держитесь, Валя. Сейчас я вас убью. — С этими словами он вынул из письменного стола толстую сафьяновую тетрадь и один за другим стал с упоением читать сонеты, написанные, как он объяснил, вчера во время бессонницы в один присест, залпом: — «Седые пейсы. Острый взгляд. Шейлок. Неровными зубами, торопливо он развязал заветный узелок. Таилось в нем сокровище на диво: жемчужина Персидского залива. Из мрака он на свет ее извлек и сам, гордясь, любуется ревниво…» — и так далее и шикарный конец: «…она живет и дышит, и — о, боже! — я слышу вздох: зачем меня хавас достал со дна для этих жадных глаз!»
Разумеется, я был убит наповал. Вот это настоящий поэт! И с этого дня стал страшным почитателем и учеником Федорова, который вскоре привык ко мне и не без томности говорил знакомым:
— Это Валя. Молодой поэт. Мой талантливый ученик. Мы читаем друг другу стихи.
Эта идиллия продолжалась довольно долго, но закончилась как-то вдруг, когда в один прекрасный день расчувствовавшийся Федоров томно сказал:
— Ах, Валя… Все это, откровенно говоря, вздор. Хотя мой учитель Майков и считал меня самым талантливым своим учеником и предсказывал мне блестящую будущность, — при этом Федоров посмотрел на фотографию старика с черно-серебряной бородой, в строгих железных очках — поэта Майкова — с автографом, — но, по совести, какие мы с вами поэты? Бунин — вот кто настоящий поэт. Вы читали Бунина?
— Нет.
— Вы не знаете стихов Бунина? — ужаснулся Федоров. — И ничего о нем не слышали?
— Смутно, — соврал я. — В каком-то журнале. Длинно и скучно. Даже, кажется, без рифм. Впрочем, кажется, это был не Бунин.
Федоров с молчаливым укором посмотрел на меня, подошел к громадному, во всю стену, книжному шкафу, вытянул с полки книгу и стал ее перелистывать.
Мелькнула дарственная надпись с большой — прописной клинописной буквой «Б».
— «Все море — как жемчужное зерцало, — читал Федоров, держа в руках открытую книгу, но не глядя в нее; читал своим красивым, несколько актерским тенорком, дрожащим от неподдельного восхищения. — Сирень с отливом млечно-золотым. И как тепло перед закатом стало, и как душист над саклей тонкий дым! Вон чайка села в бухточке скалистой… — Тут Федоров, повернув свою небольшую скульптурную голову, посмотрел в окно, в черноморскую даль, слегка прищурившись, с таким вниманием, словно и впрямь видел Кавказское побережье с саклей, эту самую скалистую бухточку и чайку, сидевшую в ней. — Вон чайка села в бухточке скалистой, как поплавок… Взлетает иногда — и видно, как струею серебристой сбегает с лапок розовых вода».