Торлон. Трилогия
Шрифт:
Лара машинально вытер пальцы о живот и отпрянул от Досана. Пес враждебно оскалился. Ему всегда хотелось куснуть этого толстого, розовощекого человека за ляжку или хотя бы за икру. Он никогда не кормил его так, как мог бы. Как кормили другие, гораздо более худые и несчастные. И уж тем более как тот человек с длинной палкой, который завалил и бросил к его лапам другого, старого и бессильного, зато такого лакомого. Досан никогда раньше не пробовал человечьего мяса. Может, потому что раньше ему не приходилось голодать. До тех пор, пока не пришли плохие рыжие люди и не убили его прежних хозяев. Не хозяев, конечно, но тех, кто считал своим долгом о нем заботиться. Женщину с ласковым голосом и мужчину с большими заскорузлыми руками. Сколько Досан себя помнил, они растили и кормили его, а теперь их не стало, и никто
— Досан, откуда у тебя кровь? — спросил толстяк.
Спросил так, будто пес мог ему ответить. Если бы псы умели говорить с людьми, Досан непременно предупредил бы толстяка о том, что видел и чего не видели глаза человека. О другом таком же человеке, распластавшемся под плетнем на расстоянии какого-нибудь прыжка от них. Человек прятался. Он не боялся толстяка, но не хотел, чтобы тот его заметил. В руках он сжимал тяжелую палку с гибкой перемычкой, из которой вылетело что-то, что убило Трехпалого. И теперь Досан боялся. Боялся, что человек с палкой убьет и его. А потому продолжал делать вид, будто тоже ничего подозрительного не замечает.
Ну, уйдешь ты наконец, жирный олух, или нет, думал между тем лежавший в обнимку с арбалетом свер. Пальцы, сжимавшие курок предусмотрительно заряженного оружия, все еще предательски дрожали после недавнего убийства. Квалу их всех забери! Он ведь никогда раньше не испытывал страха перед тем, как спустить стрелу. Вот и сейчас: еще мгновение, и он одним выстрелом избавится от этого безмозглого толстяка, ничего ровным счетом не почувствовав в том месте, где, как рассказывали, у человека водится душа или совесть, как кому удобнее. Но гибель старика Лина, хотя и заведомо обреченного на такой конец, далась ему, Ифору Брезгливому, сверу в третьем поколении, не сказать чтобы непросто, а невыносимо тяжело.
Перед смертью Лин узнал его. Узнал и даже окликнул по имени. Сказал как-то неожиданно обреченно: «И ты…» Наверное, это все-таки был вопрос. Вместо ответа Ифор, не зажмуриваясь, надавил на спусковой крючок. Закрывать глаза перед выстрелом не могли его отучить ни дед, ни отец. Именно из-за этой дурацкой привычки он и получил, уже став свером, прозвище Брезгливый. И был по-своему благодарен сотоварищам, которые могли бы с тем же успехом окрестить его «Мазилой». Научил его не зажмуриваться и смотреть в оба глаза не кто иной, как Лин, старый хрыч, которому вдруг вздумалось пойти против тех, кому он служил всю свою никчемную жизнь. Нет, не вдруг, конечно. Иначе едва ли тот, с кем Ифор разговаривал перед рейдом на тун, предугадал, что именно так могут сложиться обстоятельства. Их встреча происходила втайне, под покровом такой же темной, как сейчас, ночи, и он не видел лица собеседника, скрытого глубоким капюшоном. Зато очень хорошо слышал вкрадчивый голос:
— Мы склонны полагать, что твой трехпалый начальник может ослушаться приказа и не только не доставит нарушителей порядка обратно, но и постарается переметнуться на сторону наших врагов…
Ифор не понимал, о чем речь, и пропускал тихие слова мимо ушей, в ожидании главного, в ожидании заветного, в ожидании давно обещанного.
— … если же ты помешаешь ему совершить зло против наших братьев и дашь нам знать, каково положение вещей в тех местах на самом деле, мы выполним взятое на себя обязательство, и твой род будет вписан в почтенную книгу эдельбурнов…
Вот оно! Вот то, ради чего он готов разделаться со всяким, кто встанет у него на пути. Тем более что Лин никогда не был близок ему ни по духу, ни тем более но возрасту и устремлениям. Он давно отжил свое. Служил ради службы. Потому что не умел ничего иного. «Свер и свером помрет», сказал как-то о нем отец, сказал, правда, с гордостью за сына, взятого Лином в десятку, но Ифор теперь слышал в отцовских словах уничижительный смысл.
— Откуда у тебя кровь, Досан? — повторил толстяк.
Ифор осторожно поднялся на локтях и взял арбалет на изготовку. Если этот дурак не уйдет сейчас же восвояси, я выстрелю. И пусть мне будет потом вдвойне трудно прятать их тяжеленные трупы, овчинка стоит выделки. А прятать придется. Там, у стен Вайла’туна, это было сказано совершенно определенно.
— Смотри только не спугни врага. Не то все обещанное обернется против тебя. Нам не нужно лишнего шума. Сможешь помешать ему — хорошо. Не сможешь — дело твое. Но в обоих случаях запомни главное — не попадись…
Ифор уже упустил свой шанс, когда им пришлось всем вместе отражать натиск шеважа. Он видел Лина, видел достаточно отчетливо, чтобы выстрелить и не промахнуться, причем выстрелить не из собственного арбалета, короткую стрелу которого потом непременно узнают и заподозрят неладное, а из лука поверженной рыжей бестии, решившей противостоять ему, Ифору Брезгливому, будущему эдельбурну. Он все сделал как надо. Он уже натянул тетиву, когда новый враг с огненными патлами отвлек его внимание, и пришлось отчаянно отбиваться неудобным длинным кинжалом. Хотя схватка длилась лишь мгновение, после которого рыжий затих под плетнем с распоротым брюхом, снаружи все изменилось настолько, что о расчетливом выстреле мечтать больше не приходилось. Тогда они победили. А он проиграл. И изготовился к новому выпаду, ждать который пришлось так долго. Половина дела была наконец сделана. До трупа Лина можно было дотянуться рукой. Но толстяк…
— Мертвецы не должны заговорить. Ты понял?
Да, он тогда прекрасно понял человека в капюшоне. Правда, ему на радостях казалось, что справиться с поставленной неведомо кем задачей будет гораздо проще, чем оказалось на поверку. И все-таки один труп хоть и крупного, но все-таки старика, ничто по сравнению с горой жира, разговаривающей сейчас с псиной. Его просто так до рассвета в землю не зароешь.
Пес по кличке Досан сперва жалобно поскуливал, тычась носом в руку фолдита, но постепенно скулеж его незаметно перерос в недовольное рычание, и он угрожающе рявкнул. Его кормить надо, а не с расспросами приставать, подумал Ифор, у которого одно время тоже жил непутевый кобель, готовый на сытый желудок ластиться к кому угодно, однако кусавший любого, кто, как ему казалось, утаивал съестное.
Пес спрыгнул с бревна под ноги толстяку. Вероятно, он решил не показывать свою добычу и мирно разойтись. Толстяк же, похоже, подумал, будто дворняга приведет его к источнику крови и ответу на вопрос. Как бы то ни было, он ругнулся и припустил следом за пей.
Ифор перевел дух.
Появление непрошеного гостя натолкнуло его на мысль, что место здесь вовсе не такое безопасное, как казалось поначалу, а значит, действовать придется незамедлительно. Думать о том, чтобы волочь тело через тун за частокол и прятать в высокой траве, было несерьезно. Трава травой, а ночь не продлится вечно. Кроме того, из старика вытекло слишком много крови, так что с первыми же лучами солнца кровавую дорожку заметит любой ребенок.
Первоначально Ифор намеревался использовать примостившуюся здесь же, у стены избы, поленницу. А что, выкопать прямо возле нее яму и схоронить там страшные следы своего предательства! Однако, лежа в обнимку с арбалетом и дожидаясь ухода толстяка, он подумал, что в избе могут услышать его возню под окнами и выйти проверить, кого там нелегкая занесла. Стрел у него, может, и хватит на всех, но с какими новостями он явится в Вайла’тун? Даже покойный Лин любил по делу и не по делу повторять присказку: всех не перебьешь. И был прав. Если есть возможность не связываться, зачем связываться? А есть ли? Есть! Ифор не всегда был свером. Не всегда шел напролом, закованный в броню. Начинал он обычным лазутчиком еще при Кинвеле. Именно в его отряде он научился не только беззвучно убирать часовых возле стоянок шеважа, но и скрывать рыжие трупы так, чтобы дикари вовек их не нашли. Почему бы и сейчас не прибегнуть к проверенному методу и не воспользоваться широким обоюдоострым ножом с толстой рукоятью? Вспороть землю вместе с травой по окружности в рост Лина, поднять ее, как крышку, выкопать яму средней глубины, ссыпая землю на предварительно расстеленную рубаху и по мере наполнения перенося ее куда-нибудь подальше, скажем, за ту же поленницу, свалить тело в полученное углубление и снова раскатать поверх живой ковер. Если до утра еще и дождь пройдет, никто не заметит, что здесь копали, даже если будет смотреть прямо на могилу.