Торжество Ваала
Шрифт:
Но обращаясь мысленно к сегодняшней действительности, одно только находила Тамара ужасно для себя неприятным, — это то, что Ефимыч угадал в ней еврейку. Обстоятельство само по себе совершенно пустое, но неприятно оно было тем, в особенности, что подавало ей повод тревожиться за будущие отношения к ней деревенских детей, а главное, их родителей. Ах, этот Ефимыч противный!.. И нужно же было!.. Пойдут теперь «жидовка» да «жидовка»!..
И что это, в самом деле, за печать такая на их племени! Ничем ее не изгладишь!.. Уж кажется, в ее лице так мало этих резких, типично еврейских черт и особенностей, — сами евреи не раз, бывало, при ней высказывались об этом, иные даже удивлялись «такой странности», а другие сожалели, что в ней, «в отпрыске корня Давидова», на их взгляд, совсем ничего нет «нашего», и за глаза не без ехидства называли ее за это «венским продуктом», желая набросить такою кличкой сомнительную тень на самую чистоту еврейского ее происхождения. Разные
Происхождения своего стыдиться, конечно, нечего, да она и не стыдится, — она не виновата, что в ней течет семитическая кровь, — но тут досадно другое. Этот старый болтун уж наверное не утерпит, чтобы не разблаговестить по всему селу, что наша-де новая учительница «из жидов», и сделает это даже без всякого злого намерения, а так по тому же наивному добродушию, с каким он давеча задал и самый вопрос свой Тамаре. А между тем, молва с его слов пойдет все дальше да дальше, и не трудно предвидеть, что последствием ее на первых же порах явится у крестьян невольное предубеждение против учительницы и недоверие к ней, как «жидовке», которое естественным образом перейдет от родителей к детям, будущим ее ученикам и воспитанникам, а это уже совсем плохо, потому что сразу может поставить их в ненадлежащее к ней отношение. — Вот что прискорбно. Там поди еще, жди, пока-то отцы и дети разубедятся в своем предубеждении. Да и сколько нравственных усилий, сколько осторожности и такта придется приложить к делу, чтобы восстановить между собой и ими доброе доверие и хорошие, простые отношения! Да и вопрос еще, — удастся ли это вполне, несмотря на все ее старания? — Можно скорее предполагать, что кое-какой осадок предубеждения все-таки останется в душе если не у всех, то у некоторых, и глядя на нее, они будут себе думать: «хороша-то хороша, и очень тобой мы довольны, а как-никак, все же ты из жидов выходишь, — значит, не наша», и будут от нее сторониться. Этого более всего опасалась Тамара, предчувствуя, что подобное положение в состоянии будет намного отравить ее существование в русской деревне. Раньше она и не думала об этом, ей и в голову не приходили такие опасения, — и вот один простодушный вопрос старого солдата вводит ее в сомнение и нарушает все ее радужные мечты о жизни в деревне и надежды на благотворность своей скромной деятельности, среди народа, который она успела так полюбить за время войны, в лице того же русского солдата, считая и самое себя так же «русской». Неужели же эта несчастная «печать жидовства» будет служить ей вечною помехою в жизни?!..
На лесенке школьного крыльца послышался наконец Тамаре тяжелый топот чьих-то всходящих шагов, сопровождаемый кряхтеньем человека, очевидно, тащившего на себе какую-то тяжесть, которую, вслед за сим, он грузно сбросил с плеч на пол в сенях; затем певуче заскрипела отворявшаяся дверь из сеней, — и на пороге раздался в потемках добродушный голос Ефимыча:
— Ну, вот и я!.. Соскучились, чай!.. Сейчас свечку заправлю, светло будет. Староста вязанку хвороста отпустил! — продолжал он докладывать многодовольным тоном, словно бы ему и самому радостно было, что хлопоты его увенчались успехом. — Эво-на, какая вязанка! Я уж постарался — благо, своя рука владыка! — чтоб и на завтра нам хватило. А вот тоже от сотского сейчас сенничек вам принесут, — у них, вишь ты, залишний нашелся, — пущай-де, говорит, барышня поспит, пока свой справит, нам ни к чему. Важно!
— Спасибо, голубчик! — от души поблагодарила его Тамара.
— То-то, «спасибо»!.. Ты спасибо-то вон Кому, — Богу, значит, говори, да добрым людям, а мне что! — Я должность свою справляю… Вот, сожди малость, сейчас к батьке за самоваром сбегаю.
И невнятно ворча себе под нос, Ефимыч принялся шарить и копошиться над чем-то у себя на окне да на печке, после чего, спустя минутку, внес к Тамаре зажженную свечку, вставленную в горлышко пустой бутылки из-под пива.
— Ишь ты, лиминация какая! — похвалился он, высоко подняв в руке свой импровизированный подсвечник, и с основательным видом поставил его пока на окошко.
Через полчаса в комнате уже весело трещал и пощелкивал пылающий хворост в печке, и стоял между окнами крашеный «учительский» стол, на котором кипел и пыхтел поповский самовар, наполняя комнату горячим наром; и лежали тут же тюрички с чаем и сахаром, связка бубликов, холодная курица да ветчина с колбасою, припасенные Тамарой на дорогу еще в Бабьегонске, и сама Тамара сидела уже не на лежанке, где Ефимыч прилаживал ей теперь постель, а на стуле, позаимствованном все там же Ефимычем у «батюшки». Расположение духа ее приняло менее грустное направление, и сам Ефимыч повеселел еще больше, быть может, от предвкушения предстоящего ему удовольствия попарить нутро чайком и спать сегодня у себя на давно не топленной печи в более теплой температуре.
Чтобы достать себе чистую наволочку и простыни, пришлось Тамаре распаковать чемодан, и тут, разбирая в нем свое добро, она с грустной усмешкой созналась себе, что зря накупила в Петербурге перед отъездом много лишнего, бесполезного. — Ну, на что ей например, эти лайковые и шведские перчатки о шести пуговках, если здесь, в таком холоде, впору носить только вязаные варежки; на что этот красивый абажур при сальной свечке в пивной бутылке, эта изящная костяная разрезалка, хрустальная чернильница с бронзовою крышкой, баночка любимых духов, или эта пудра с лебяжьей пуховкой, — к чему все это, когда тут даже спать-то не на чем по-людски! Не лучше ли было приберечь лишнюю копейку, да купить на нее железную кровать с матрацем… А теперь жди, пока-то еще скопишь денег на такую роскошь!.. Но что же делать, — на то и промахи, чтоб была вперед наука.
Зато давно уже не пила она чаю с бубликами и мясными закусками с таким удовольствием и аппетитом, как сегодня, после целого дня, проведенного на свежем, сыром воздухе, в дороге. Назябшие, обветрившиеся щеки и уши ее разгорелись теперь, после двух стаканов чая, и пылали ярким алым румянцем. Да и сама она после этого почувствовала себя гораздо благосостоятельнее, живее, спокойнее нервами, и потому заметно повеселела и уже не с таким мрачным сомнением и недоверием смотрела на свое будущее. Даже самая комната эта показалась ей теперь более приветливой и удобной. — Ничего себе, стоит только немного почистить ее, вымыть пол да стекла, обтереть углы и стены, — и будет, пожалуй, совсем сносно, особенно, если удастся со временем кое-какую мебелишку поставить.
«Нет», думалось ей в эти минуты, «свет не без добрых людей. Найдутся они, без сомнения, и в Горелове. Да что ж, хоть этот отец Макарий, например, или даже этот Ефимыч, — в сущности говоря, ведь прекраснейшие люди. Да и сотский тоже, должно быть, хороший человек: и слова, вишь, не сказал, а сам еще охотно сенничек предложил, когда у него только соломы просили. Найдутся, верно, и другие хорошие, — стоит лишь пообжиться да приглядеться к ним поближе. А там, даст Бог, все хорошо пойдет, все наладится понемножку».
— Ну, барышня, спасибо, что остатки чайку старику пожертвовала, и на сахаре благодарствую, — поклонился ей солдат, прибирая со стола лишнее. — Вот, значит, я и побалуюсь малость у себя в келье, за твое здоровье. Люблю я этта чаек-то, когда угостят!.. А ты запри-ко-ся на крючок, дверь-то, — тут крючочек есть такой, — да и спи себе с Богом! — прибавил он в тон наставительного совета. — Ишь ты, лежанка-то как нагрелась, — одна сласть!
Посидев еще немного после его ухода, Тамара почувствовала, как в согревшейся комнате ее все сильней и сильней начинает разбирать охота ко сну. Постель на лежанке, под чистым, свежим бельем и байковым одеялом, показалась ей и оригинальной, и даже привлекательной. На войне и не так еще спать приходилось, и ничего, спала же! — а тут и подавно спать будет. Испытывая здоровую физическую усталость и намного уже успокоенная нравственно, она не хотела ни о чем более думать сегодня, ни загадывать о будущем и, только ложась в постель, горячо помолилась Богу, с полною верой и надеждой предавая себя Его святой воле и прося устроить о ней и о всем на благо, «яко же сам Ты, Господи, еси!»
II. НА ПЕРВЫХ ПОРАХ
На другой день утром Тамара прежде всего поспешила ознакомиться со своею «классной», где, по выражению старого «батюшки», отныне предстояло ей «подвизаться». Три четверти комнаты были заняты ученическими «нартами», а на остальном пространстве помещались учительский стол, книжный шкаф и большая черная доска на треноге. По стенам висели «естественно-исторические таблицы» с рисунками, карта обоих полушарий земли и карта России. Тамара раскрыла книжный шкаф и нашла в нем небольшую библиотечку, даже с каталогом книг, составленным ее предшественником. Это открытие очень ее обрадовало, и она с живым интересом принялась знакомиться по каталогу с составом школьной библиотеки. Там она встретила в довольно уже истрепанном виде несколько учебников, «Букварь» Тихомирова, «Родное слово» и «Детский мир» Ушинского, «Наш друг» барона Корфа и «Книги для чтения» Паульсона, Водовозова и др. Из книг религиозного и духовно-нравственного содержания оказались только «Святой град Иерусалим» да «Земная жизнь Пресвятой Богородицы». Ни Евангелия, ни Псалтыря, ни Часослова, ни Четьи-Минеи не было. Затем, в каталоге, под рубрикою «книги, пожертвованные почетным попечителем гореловской сельской школы, господином Алоизием Марковичем Агрономским», значились: «В чем вся суть?» Жемчужникова; «Дневник провинциала в Петербурге» М. М.; «Соль земли», роман; «Ташкентцы приготовительного класса» Н. Щедрина; «Артельные сыроварни», «Швейцарская демократия», «Благонамеренные речи» Н. Щедрина; «Русские женщины» Мордовцева и, наконец, разрозненные, за несколько лет, книжки «Отечественных Записок», «Дела» и «Современника».