«Товарищ Керенский»: антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа» (март – июнь 1917 года)

Колоницкий Борис Иванович

Завершая работу над этой книгой, я постоянно вспоминал умершего в 2014 году моего старшего коллегу Рафаила Шоломовича Ганелина, замечательного исследователя и мудрого человека, который очень много сделал для нескольких поколений историков Ленинграда/ Санкт-Петербурга. Я был одним из тех, кому он помогал; без его поддержки моя научная карьера была бы иной, а его советы избавили меня от многих заблуждений и ошибок. Памяти Рафаила Шоломовича я посвящаю эту книгу.

Введение

Британский посол Дж. Бьюкенен вспоминал, что в дни революции некий русский солдат якобы заметил: «Да, нам нужна республика, но во главе ее должен стоять хороший царь». Суждение, воспринимавшееся английским дипломатом как оксюморон, должно было подтверждать его мнение относительно странной политической культуры жителей страны пребывания: «Россия не созрела для чисто демократической формы правления…» [1]

Упоминания о подобных высказываниях русских простолюдинов встречаются

и в дневниках иностранцев [2] . Они нередко желали представить Россию еще более экзотичной, чем она была, а стремление ее обитателей иметь «демократическую республику с хорошим царем» подтверждало, казалось, это мнение. И сводки российской военной цензуры цитируют письма солдат: «Мы хотим демократическую республику и царя-батюшку на три года»; «Хорошо было бы, если бы нам дали республику с дельным царем»; «Царя свергли с престола, теперь новое правительство, ничего, хорошее, жить можно, а когда выберут царя, да получше, – еще лучше будет». Некий цензор делал вывод: «Почти во всех письмах крестьян высказывается желание видеть во главе России царя. Очевидно, монархия – единственный способ правления, доступный крестьянским понятиям» [3] .

1

Buchanan G. My Mission to Russia and Other Diplomatic Memoires. London; New York; Toronto; Melbourne, 1923. Vol. 2. P. 86, 114. См. также: P. 111, 128, 216–217.

2

Robien L. de. The Diary of a Diplomat in Russia, 1917–1918. London, 1969. P. 24; War, Revolution and Peace in Russia: The Passages of Frank Golder, 1914–1927. Stanford, 1992. P. 46.

3

Материалы военной цензуры хранятся в различных архивах: Российский государственный военно-исторический архив [далее – РГВИА]. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1494. Л. 14; Отдел рукописей Российской национальной библиотеки [далее – ОР РНБ]. Ф. 152. Оп. 1. Д. 98. Л. 34; Российский государственный архив Военно-орского Флота [далее – РГА ВМФ]. Ф. 418. Оп. 1. Д. 5666. Л. 4.

Вряд ли все крестьяне и солдаты, высказывавшиеся так, были убежденными монархистами: ведь они хотели ограничить срок правления царя, предусматривали его избрание и переизбрание. Вернее было бы предположить, что понятия «государство» и «царство» они рассматривали как синонимы, им было трудно, даже невозможно представить государство без «государя», сильного главы государства. Нередко солдаты отказывались присягать Временному правительству, ибо само упоминание о «государстве» в тексте присяги рассматривалось как проповедь монархизма, – они кричали: «У нас нет государства, а есть республика». Офицер-фронтовик в письме от 12 марта описывал отношение солдат к тексту присяги: «Присягать сегодня, по-видимому, опять не будут – оказывается, их смущает имеющееся в тексте присяги слово “государство”; они думают, что это что-то такое, где обязательно должен быть государь, а государь, в их понятиях, непременно самодержец» [4] .

4

См.: Оськин Д. П. Записки прапорщика. М., 1931. С. 110–111; Gourko B. War and Revolution in Russia, 1914–1917. New York, 1919. P. 326–327; Из офицерских писем с фронта в 1917 г. / Публ. Л. Андреев // Красный архив. 1932. Т. 1–2 (50–51). С. 194–210 (автором письма был И. Д. Гримм).

Можно предположить, что солдаты, мечтавшие о «демократической республике» с «хорошим царем», желали установления президентской республики с большими полномочиями главы государства. Точно сформулировать свой идеал государственного устройства они не могли, ибо не владели необходимым политическим языком – не знали, как выразить свой авторитарный «республиканизм» иными словами. Трудности с «переводом» собственных идеалов на язык современной политики испытывали не только малообразованные люди, но и представители тех групп, которые до революции культивировали аполитичность (например, кадровые офицеры) [5] . Да и политизированные современники порой не находили нужных слов для описания непривычной и быстро меняющейся реальности.

5

О различном понимании термина «демократия» и некоторых других см.: Колоницкий Б. И. Язык демократии: Проблемы «перевода» текстов эпохи революции 1917 года // Исторические понятия и политические идеи в России XVI – ХХ века: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Н. Е. Копосов. СПб., 2006. С. 152–189.

Приведенные примеры дают представление о той сложной ситуации, в которой оказались бывшие подданные царя, становившиеся гражданами новой России. В трудном положении были и политики разного ранга: их послания содержали термины, которые требовали надлежащего «перевода» (это привело к появлению множества «политических словарей», востребованных читателями). Монархия могла вызывать разные чувства, но она была привычна и, казалось бы, понятна. Язык описания царской

власти, образцы отношения к человеку, воплощающему собой верховную власть, даже набор тех эмоций, которые должен был вызывать верховный носитель такой власти, – все это было знакомо, разными способами передавалось из поколения в поколение.

Свержение монархии требовало от граждан новой России поиска новых слов, новых ритуалов, новых предписываемых политических эмоций. Как обеспечивается легитимность и сакральность новой власти? Как следует обращаться к политическим лидерам? До какой степени можно иронизировать по поводу власти и ее носителей? Эти вопросы требовали ответа. Роль творцов нового языка пытались брать на себя различные партии и организации. Процесс создания новых слов, ритуалов, символов проходил в условиях острой борьбы за власть, конкурирующие силы обосновывали собственное право на разработку авторитетного, «правильного» политического языка и его интерпретацию.

Все это имеет непосредственное отношение к узловым проблемам изучения революций. Мало кто спорит с тем, что основным вопросом всякой революции является вопрос о власти. И все же это утверждение следует признать не вполне точным: вопрос о власти всегда находится в центре любых политических процессов, поэтому уместнее говорить о специфическом состоянии власти в эпохи революций, которое отличается от властвования в иные, нереволюционные времена.

М. Вебер в работе «Политика как призвание и профессия» – написанной в 1918 году, под воздействием революционных потрясений того времени, – цитировал Л. Троцкого, который заявлял: «Всякое государство основано на насилии». Ученый и сам описывал государство как сообщество, успешно претендующее «на монополию легитимного физического насилия»: «…единственным источником “права” на насилие считается государство» [6] .

6

Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 645–646.

Если использовать формулировки Вебера, то революцию можно рассматривать как особую политическую ситуацию, при которой существовавшая ранее государственная «монополия легитимного физического насилия» постоянно подвергается вызовам. Подобные процессы демонополизации и ремонополизации права на насилие сопровождаются и соответствующими процессами делегитимации и легитимации этого права. Важнейший вопрос любой революции – это вопрос о легитимации насилия. Соответственно, перед историками революции встает задача изучить политические тактики легитимации и ее культурные формы.

Вебер выделяет три базовых основания легитимности (в политической реальности ни одно из них не существует в чистом виде): авторитет традиции (авторитет «вечно вчерашнего» – например, основанный на религиозной традиции); авторитет внеобыденного, незаурядного личного дара вождя (авторитет харизмы); наконец, авторитет легального установления (рационально обоснованной законности) [7] .

Различные революции по-разному определяли свое отношение к традиции. Вожди «великого мятежа» в Англии XVII века, как известно, оформляли свои политические идеи с помощью языка религии и говорили о возвращении к «прерванной», «извращенной» традиции, которую следовало восстановить, возродить, устранив позднейшие нарушения. Это проявилось и в раннем значении слова «революция», взятого из языка астрономии и астрологии: возвращение к «изначальному» состоянию [8] . Многим другим революциям, напротив, была присуща установка на абсолютную новизну: революционеры декларировали создание совершенно «нового мира», отличного от «старого порядка». В ходе Российской революции доминировала тенденция, требующая радикального разрыва с эпохой «старого режима», именно решительное преодоление прошлого было важным ресурсом легитимации для революционеров.

7

Вебер М. Политика как призвание и профессия. С. 646.

8

О понятии «революция» см.: Бульст Н., Козеллек Р., Майер К., Фиш Й. Революция (Revolution), бунт, смута, гражданская война (Rebellion, Aufruhr, B"urgerkrieg) // Словарь основных исторических понятий: Избранные статьи: В 2 т. / Пер. К. Левинсон; сост. Ю. Зарецкий, К. Левинсон, И. Ширле; научн. ред. перевода Ю. Арнаутова. Т. 1. М., 2014. С. 520–728.

Авторитет рационально обоснованной законности подвергается в условиях революций вызовам: под вопрос ставится монополия государства на правотворчество и применение права, могут возникнуть несколько конкурирующих правовых систем. Это было присуще и Российской революции, когда Временное правительство, Петроградский Совет, Украинская центральная рада и другие властные структуры разного уровня создавали собственные правовые пространства, а различные общественные организации поддерживали и инициировали «народное правотворчество» снизу и таким образом обосновывали свою легитимность [9] .

9

Токарев Ю. С. Народное правотворчество накануне Великой Октябрьской социалистической революции. М.; Л., 1965.