Товарищ пехота
Шрифт:
Между нашим боевым охранением и неприятельскими позициями лежала шоссейная дорога.
Ночью камни светлее, чем земля. Курослепов и Романцов боялись, что враги заметят, когда они будут перебегать шоссе. Вражеские часовые изредка стреляли в темноту. Воздух звенел от проносившихся пуль.
Мину нес Романцов. Взрыватель он вывинтил и положил в карман. Мина была противотанковая, круглая, похожая на сковороду.
Они быстро перебежали дорогу и упали в канаву. Смачно шмякнулся о влажную землю снаряд. Тяжелый удар взрывной волны прижал Романцова
Он видел рядом угловатое плечо лежащего ничком ефрейтора. Но второй снаряд упал уже на шоссе.
Романцов был спокоен. Он привык к разрывам вражеских мин и к визгу проносившихся пуль. Сейчас он подумал, что до войны мог уверенно ходить по своей комнате ночью, в темноте, не боясь, что налетит на угол шкафа. Пожалуй, именно с такой уверенностью он сейчас и передвигался в поле.
Они подползли к проволочным заграждениям. Курослепов вынул саперные ножницы. Он не разрезал, а лишь надкусывал проволоку, чтобы она не звенела. Романцов же обеими руками поддерживал ее и, разламывая, бесшумно опускал на землю.
Вскоре они были недалеко от вражеских траншей. Уныло насвистывал часовой. С глухим шумом упал на дно траншеи ком земли, — должно быть, крыса пробежала.
Романцов нащупал в темноте пень. Действительно, с трех сторон он был обложен броневыми щитками. Старик прав. «Умный», — с искренним восхищением подумал Романцов о Курослепове.
Вырыв руками ямку под пнем, он бережно положил в нее мину. Затем засыпал мину песком, но не всю: одну, обращенную к нашим позициям, сторону он оставил открытой. Хлебным мякишем он прилепил к этому месту кружок белой бумаги.
Уползая назад, Романцов часто оглядывался и видел словно светящийся в темноте белый блик. «Как бельмо», — подумал он.
В этот кружок бумаги завтра утром он и будет стрелять бронебойной пулей.
На рассвете Романцов приполз на свою позицию между тремя деревьями.
Курослепов лежал правее, в траншее.
Чтобы «не засорять глаза», Романцов не смотрел на кружок бумаги, прилепленный к мине.
Изредка, как и было условлено, Курослепов стрелял из траншеи. Потом он привязал к палочке карманное зеркальце и чуть приподнял его над бруствером.
И немец откликнулся. Гулко загремели выстрелы.
«Пришел, пришел!» — обрадовался Романцов и вскинул винтовку. Он теперь не боялся, что немец его заметит: вражеский снайпер стрелял по траншее, по Курослепову.
Кружок белой бумаги всплыл перед его глазами с поразительной отчетливостью. Он плавно спустил курок, Бронебойная пуля пронзила мину. Взрыв был такой оглушительный, что у Романцова долго звенело в ушах.
Комья земли и песка падали около него на траву. Потом что-то звякнуло о его винтовку. Пуговица. Ярко начищенная медная пуговица с выпуклой свастикой. Это было все, что осталось от вражеского снайпера.
Романцов подышал на пуговицу, потер ее о рукав гимнастерки и спрятал в кошелек.
Глава
Далеко до Волги!
Романцов решил читать «Временное наставление по полевой службе войсковых штабов» после обеда, от четырех до шести, два часа без перерыва, не слезая с нар. Он увлекся и читал до тех пор, пока тупая боль в спине не заставила его закрыть книгу.
Бесшумно ступая босыми ногами по земляному полу, он пошел к двери. Было приятно чувствовать во всем теле усталость. Он лениво потягивался.
Вернувшись в землянку, Романцов увидел, что около его матраца стоит старший сержант Подопригора, рослый крепыш, с мягкими и пухлыми бело-розовыми щеками.
Он служил в армии уже пятый год и всех молодых солдат уверял, что до войны учиться в полковой школе на младшего командира было труднее, чем теперь сидеть в окопах на приморском пятачке.
Никто ему не верил.
Держа в руках «Наставление», он укоризненно посмотрел на подошедшего Романцова, размашисто бросил книгу на сшитый из плащ-палатки и набитый травою матрац.
— Чепухой занимаешься, Сережка! Солдат, ежели он свободен, что должен делать? Он должен спать! А такие книги — для офицеров, для комбатов и даже выше.
Романцов миролюбиво улыбнулся:
— Я по собственному желанию.
— А твои желания перечислены в Уставе внутренней службы. — Подопригора выпятил губы. — Они должны быть подчинены воинской дисциплине.
Бойцы уже просыпались, хотя дневальный еще не объявил подъема. Иные шли в лощину к ручью умываться, другие, сочно зевая, подходили к Романцову и Подопри-горе, садились рядом на нары и закуривали.
— В чем корень? — степенно проговорил Подопригора. — Корень в том, что нельзя разбрасываться. В драке бить надо кулаком, а не растопыренными пальцами. Сказано — изучай свою винтовку! Ну и выполняй!
— Как по нотам разыграл! — воскликнул Славин.
— А у тебя, Вася, зачем в кармане комсомольский билет лежит? Чтобы членские взносы аккуратно платить? — громко спросил Романцов. — Если ты комсомолец, то всегда должен жить с плюсом. Приказ приказом, а плюс к нему — твое комсомольское желание сделать кое-что от себя. Дополнительно. От своего сердца. Ты по приказу сделаешь два шага, а я — два плюс два. И я тебя обгоню. А ведь в бою ходят не по команде:«Ать-два!» Ходят по присяге.
— Ты в настоящем бою еще не был, — грубо сказал Подопригора.
Бойцы заулыбались, а кто-то за спиной Романцова хихикнул. Это обидело его. Он больше всего боялся быть смешным.
— Я в атаку не ходил, — тяжело дыша, ответил он. — Моя ли в этом вина? Меня из снайперской школы выпустили в январе нынешнего года. Я три раза подавал по команде рапорт, чтобы добровольно уйти на фронт. Не пустили! Ведь меня восемь месяцев в школе учили.
— Теперь так долго не учат, — наставительно сказал ручной пулеметчик Власов.