Трактир на Пятницкой

Леонов Николай Иванович

– Этим не интересуюсь, – Пашка улыбнулся и опустил глаза, – не по моей части.

– Серый интересуется.

– Какой Серый? – Пашка незаметно вытер о колени вспотевшие ладони. – Что-то вы путаете, начальник.

– Тот самый, что третьего дня комиссионный магазин пытался взять и сторожа убил. Смотри в глаза, – голос у Климова погустел и налился злобой.

Пашка поднял голову и встретился с черными, маленькими, как буравчики, глазами.

– Я тебя воспитывать, стервеца, не буду, – Климов постучал трубкой по столу. – Ты при Советской власти

растешь, должен соображать, что к чему. Отец где?

– Убили в германскую.

– Мать?

– Белые убили.

– А ты вор. Да еще с Серым путаешься. Если в тебе гражданской совести нет, то к убийцам родителей хотя бы личную ненависть иметь должен!

– Что-то вы темните, начальник. Политику вяжете. Папаню с маманей приплели, – чувствуя, что против него ничего конкретного нет, Пашка обнаглел. – Не берите меня на характер. Я не мальчик и крика не боюсь.

Климов засопел трубкой и тихо спросил:

– И сколько же тебе, не мальчику, годков? Пашка промолчал. Что ему надо, этому головастику? Ишь, башка огромная, бритая, шея жилистая. Силен, наверное. Наверняка силен, раз Фильку Блоху один повязал.

– Считаешь, что ли? – Климов ухмыльнулся. – Семнадцать тебе годков. Другие в твоем возрасте какие дела делают, – он задумался и стал ковырять свою трубку. – Я в семнадцать лет вот эту трубку от комбрига получил, – он ткнул мундштуком Пашке в лоб. – Да тебе все это...

– Что – это, начальник? – перебил Пашка. – “При Советской власти растешь, должен понимать, что к чему”... А кто сейчас понимает, что к чему? – Пашка посмотрел в удивленное лицо Климова и продолжил: – Буржуи были? И сейчас есть. Бедные, богатые – все по-старому, начальник. Так что вы эту трубочку верните своему командиру, честнее будет...

Климов, стараясь быть спокойным, сказал:

– О политике в другой раз поговорим, Павел. Ты час назад у рыбной лавки станичника дернул...

Пашка знал: нужно что-то говорить, отпираться. Но во рту было сухо и шершаво, будто провели наждачной бумагой, а язык не ворочался.

– Да не смотри ты на меня так. Мне твои глазищи ни к чему. Как рассказал станичник про мальчишек, я сразу понял, что ты. Почерк у тебя особый, – Климов встал и прошелся по кабинету, зачем-то выглянул в окно, вернулся к столу и медленно выговорил: – Посажу я тебя в острог. И отправлю потом по этапу.

Пашка приподнялся, быстро сунул руку в карман и протолкнул деньги в штанину. Теперь, когда он встанет, червонцы свалятся в тайник.

– Руки! – Климов брякнул наганом о стол. – Встать! Кругом!

Пашка повиновался. Он почувствовал, что ствол нагана уперся между лопаток, а рука Климова обшарила пустой карман.

– Садись, паршивец. Думал, стрелять собираешься. Испугался, – Климов облегченно вздохнул. – Сказал, посажу, значит, точка. На первой же краже и сгоришь. Предупреждаю.

Пашка опустился на стул.

– Ты знаешь, что такое... – Климов запнулся, стал оглядывать стол, потом взял какую-то книгу и заглянул в нее, – что такое презумпция невиновности? Не знаешь. Я тоже не очень, – он на секунду замолчал, потом продолжил: – Такие дела, Павел. Чтобы посадить тебя в острог и отправить потом по этапу, я должен сначала доказать твою вину. Вот ты украл...

– Не крал я, начальник, – Пашка перекрестился.

– Украл, – спокойно сказал Климов. – Ты знаешь, и я знаю, что украл, а посадить тебя не могу.

Пашка попытался опять перебить, но Климов поморщился и застучал трубкой по столу.

– Не хочу я тебя сажать, очень не хочу, Павел, но работа у меня такая... Поэтому, Павел Антонов, если ты воровать не прекратишь, я тебя поймаю с поличным и тогда... Понял?

– Зря вы горячитесь, гражданин начальник, – Пашка развел руками. – Не ворую я.

– Я тебя предупредил, – сказал Климов и кивнул на дверь. – Иди пока.

Пашка спустился по лестнице, прошел два квартала и только тогда оглянулся. На хвосте никого не было. Не пойдет он к этой Нинке. Пусть сама ищет. А начальничек-то ничего. Ушлый. Все знает. И имя, и фамилию, и сколько лет, и про отца с матерью.

– Америка! – путаясь в штанах, к нему бежал шкет с папиросами. – Дело есть. И зашептал в самое ухо:

– Тебя Серый ищет. Сказал, чтобы ты шел в “Три ступеньки”.

– На, держи, – Пашка протянул мальцу червонец. – Завязал я.

– Эх, верное дело было, – вздохнул малец. – Неужто догадалась уголовка?

– Топай, шкет, – Пашка отвернулся.

– Я всегда на своем углу, Америка, если что – свистни.

Пашка сдвинул на затылок шляпу. И откуда он все знает, этот мент? Рассказать Серому или нет? А может, и не ходить? Может, переждать? Деньги есть. Осесть у той же Нинки и переждать? Но ноги сами несли его к “Трем ступенькам”.

На стене старого четырехэтажного дома красовалась вывеска ресторана “Встреча”, но никто в округе такого ресторана не знал, заведение было известно как трактир “Три ступеньки”.

Трактир находился в полуподвале старого дома. К тяжелой дубовой двери вели три щербатые ступеньки. Зимой Пашка не вылезал из этого заведения.

К вечеру здесь собирались деловые люди со всей округи. В задних комнатах начиналась крупная игра. Со двора заскакивали ребятишки с горячим, левым товаром, шептались с хозяином заведения, отцом Василием (так его звали за привычку непрестанно креститься). Потом рассаживались в зале за круглыми столами. Заходили погреться девочки, и начинались “свадьбы”, или “крестины”, или “поминки”.

Гульба всегда имела какое-нибудь пристойное название. Гуляли тихо, говорили чинно и понимали друг друга с полуслова. За всю зиму Пашка не помнит ни одной драки или скандала. В случае надобности предложение “выйти во двор” делалось как бы между прочим. Скандалист в залу не возвращался, и о нем никто не вспоминал.

Но ранней весной появился Серый. Он вошел с двумя здоровыми флегматичными парнями, которые за весь вечер не сказали ни слова. Отец Василий поклонился новым гостям еще ниже обычного и обслужил их сам.