Транзит

Зегерс Анна

Я встал. Я взял пакет с бумагами Вайделя. Консул не спускал с меня глаз. Но теперь я твердо встретил его взгляд.

– Так что же я должен сделать? – спросил я. – Посоветуйте мне, пожалуйста.

– Повторяю в последний раз, – сказал он, – обратитесь к тем друзьям, которые выхлопотали для вас визу, пусть они поручатся моему правительству, что вы, по паспорту господин Зайдлер, и являетесь писателем Вайделем.

Я поблагодарил его за совет. Мы с трудом оторвали глаза друг от друга.

II

В глубокой задумчивости шел я домой, иными словами, в тот отель, где поселился со вчерашнего вечера. Я впервые внимательно осмотрел этот дом при дневном свете. Улочка, на которой

он стоял, казалась узкой щелью, но мне она понравилась. Название ее мне тоже понравилось – улица Провидения. Гостиницу назвали по имени улицы. Вчера я очень обрадовался, что получил наконец отдельную комнату; но теперь я понял, что мне нужно снова научиться быть одному. Я подошел к окну и посмотрел вниз. В это время как раз поливали улицу, стремительный поток воды нес по мостовой целую флотилию бумажек и щепок. К чему мне эти четыре стены? Что мне делать в этой комнате? Ждать полицейской облавы? Я остро чувствовал, что единственное, чего я еще боюсь на этом свете, – это лишиться свободы. В третий раз я не дам засадить себя за решетку – ни при каких обстоятельствах. Да, мой вчерашний знакомец, ну, этот старый чудак, дирижер из Каракаса, был прав. Отсюда нужно сматываться, а уж если оставаться здесь, то необходимо получить на это законное право. Но я никак не принадлежал к избранным, у меня не было ни визы, ни транзитных виз, ни вида на жительство в Марселе. Мне лезли в голову мысли, которые я упорно отгонял. И голова моя снова загудела – потемневший герб, живой, проницательный взгляд маленького консула… Я больше не мог выносить одиночества. Несмотря на вчерашний холодный прием, я решил еще раз попытаться зайти к Жоржу Бинне – единственному человеку, которого я знал в Марселе. Я отправился на улицу Шевалье Ру. Я взялся за бронзовый молоток и постучал.

Быть может, я вам уже наскучил рассказами о семье Бинне, но мы подошли почти вплотную к главному. Вы сами увидите, что есть тени, которые проникают сквозь все двери.

Жорж Бинне был первым человеком, который не спросил меня, куда я собираюсь уехать, а, наоборот, поинтересовался, откуда я приехал. Я тут же рассказал ему то, что уже рассказал вам. Только я полностью опустил все, что связано с именем Вайделя. Какое могло быть дело Жоржу Бинне до иностранца, отравившегося в Париже в день, когда туда входили немцы? Жорж слушал меня внимательно. Это был среднего роста, ладно скроенный человек с серыми глазами, как у большинства уроженцев севера Франции. В Марсель Жорж попал из-за дурацкого распоряжения дирекции фабрики, на которой работал. Расчета ему не дали – он считался мобилизованным, ему приказали эвакуироваться. Но как только он прибыл на юг, фабрику закрыли и весь персонал оказался брошенным на произвол судьбы. Жорж нашел себе плохо оплачиваемое место ночного сторожа на мельнице. Но в свободное от работы время он жил привольно, весело, легкомысленно. Он опекал как мог свою подругу, эту диковинную заморскую птицу, и ее сынишку, С мальчиком надо было обходиться особенно бережно, чтобы его не задеть, так как он был очень гордый.

С первой же минуты я почувствовал к мальчику непреодолимую симпатию. Он сидел за столом и молча слушал мой рассказ. Ради него я старался говорить как можно интереснее, «Зачем так горят его глаза? – думал я. – Ведь все равно они ничего не увидят, кроме этой земли. Зачем его нежная кожа отливает золотом? Девушка, которую он когда-нибудь обнимет, будет, наверно, не такой, как он. Зачем он так внимательно следит за нашим разговором, так напряженно, что у нега дрожат губы? Ведь от нас двоих взрослых, он не может услышать ничего, кроме рассказов о нашей путаной, трудной жизни в год, полный предательства и всеобщего смятения».

В тот вечер подруга Жоржа пригласила меня поужинать с ними. На стол подали большую миску риса с пряностями Я чувствовал, что все трое готовы терпеть мое присутствие И я… я был им благодарен за это. Обычно много говорят о рождении большой любви. Но несколько часов уюта нечаянного уюта, стол, за которым люди, потеснившись дают тебе место, – вот чем ты жив, вот что помогает тебе не погибнуть.

У Жоржа Бинне я немного успокоился. Когда долго живешь один, достаточно кому-нибудь расспросить тебя о твоей жизни, как ты успокаиваешься. Мне вновь стало страшно лишь тогда, когда я опять оказался в четырех стенах своего номера в отеле на улице Провидения.

Едва я лег в постель, как за стеной справа раздался адский шум. Я побежал туда, чтобы установить тишину. Человек двенадцать, разделившись на две группы, резались в карты. По их мундирам и огромным арабским тюрбанам я понял, что они из Иностранного легиона. Почти все были пьяны или делали вид, что пьяны, чтобы иметь право орать во всю глотку. Драка между ними пока еще не завязалась, но, когда они обращались друг к другу, чтобы спросить вина или объявить козыри, в их голосах звучала угроза – словно от людей можно чего-то добиться только грубостью. Я присел на чемодан, хотя меня никто не пригласил остаться. И вместо того чтобы потребовать тишины, я стал пить. Я не был больше один – это главное. А они, несмотря на азарт игры и взвинченность, даже не удивились, увидев меня, и позволили сидеть на чемодане. Они понимали, почему я не хочу уходить. Значит, несмотря ни на что, эти пьяные легионеры понимали самое важное. Невысокий человек в менее обтрепанном мундире, чем остальные, и в чистом бурнусе внимательно рассматривал меня своими серьезными глазами. На его груди блестело много медалей. Да, нельзя сказать, что в этой комнате пили слабые напитки! Мне стало жарко. Словно в тумане поблескивали медали на груди легионера.

– Что вы здесь делаете? – спросил я его.

– Мы приехали в отпуск из пересыльного лагеря Лемиль. Мы сняли этот номер всем скопом. Понимаешь, это наша комната… Общая…

– Куда вы едете?

– В Германию! – крикнул карлик с невероятно высоким тюрбаном на голове, которым он, видимо, пытался компенсировать свой малый рост. – На той неделе поедем домой.

Один из легионеров курил, сидя верхом на подоконнике и свесив ногу на улицу; своей красивой дерзкой головой он прислонился к оконной раме.

– В Сиди-бель-Аббес прибыла немецкая комиссия, – рассказал он, – и потребовала, чтобы все немцы, служившие в легионе, вернулись на родину. Великая амнистия! Отпущение всех грехов!

– Вам нравится Гитлер?

– Нам-то что до него? – ответил другой легионер, чье лицо было так изуродовано, что я даже подался вперед, чтобы понять, не спьяну ли мне это мерещится – ни нос, ни рот не находятся на своем месте, все черты растянуты – где в длину, где в ширину. – Плевать нам на него, как и на всех остальных, если не больше!

Легионер, сидевший на окне теперь уже спиной к комнате – он перекинул на улицу и другую ногу, – сказал:

– Пусть уж лучше меня на родине поставят к стенке, чем укокошат в Иностранном легионе.

– У нас больше не расстреливают, у нас отрубают голову! – захохотал карлик.

Легионер, сидевший на окне, обеими руками схватил себя за уши и, делая вид, что отрывает голову, крикнул:

– Можете играть вот этим в кегли!

Человек с обезображенным лицом запел:

– На родине, на родине…

Просто и трогательно полилась эта песня из его уродливого рта. Значит, песенка, которую я слышал прошлой ночью, была не сном. А может быть, мне сейчас все это снится. Маленький легионер с множеством медалей на груди присел рядом со мной на чемодан.

– Я не еду домой, – сказал он мне, – я еду в другую сторону. Мне это совсем не безразлично. А ты?

– Я остаюсь здесь, – ответил я, – вот увидишь, я все-таки останусь здесь.