Трасса смерти

Джадд Боб

Лифт остановился, двери раздвинулись, и коридорный в зеленой униформе повел нас через холл к номеру.

— Я буду здесь toute la nuit [20] , мадемуазель Вирджиния… э-э-э… месье, возле вашей двери, — произнес он, беря ключ и открывая дверь в наш номер, — чтобы вас никто не потревожил.

В этот раз Вирджиния на него даже не смотрела, она к этому давно привыкла. Цодошла к окнам и раздвинула шторы. Тусовка внизу уже закончилась, и толпа расходилась, расплываясь в разных направлениях, словно меломаны после концерта. Время от времени мелькали отдельные вспышки фотокамер, как последние пузырьки шампанского.

20

Всю

ночь (фр.).

— Тупицы, идиоты, — выругалась Вирджиния, глядя вниз. — Почему бы им не заняться своей собственной жизнью?

— А мне казалось, что это тебе нравится.

— Это мне нравилось, пока я думала, что нам с тобой предстоит величайший вечер в жизни. До того, как я узнала, что ты такая свинья. До того, как ты все изгадил.

— Хорошо, я все изгадил, Джейнис. Пропал твой великолепный вечер. Почему твой, потому что я от него ничего не ждал. Давай, как ты без устали твердишь мне, жить настоящим. Прямо здесь и сейчас, — сказал я, положив руку на ее плечо. — Посмотри-ка на эту площадь, Джейнис. Взгляни, как она прекрасна. И как восхитительно просты очертания ее и прилегающих улиц. А теперь интереса ради взгляни на Триумфальную арку вон там, а потом на тот берег Сены, на эти фонари вдоль реки и на купол Дома инвалидов, на той стороне. Остановись на мгновение и задумайся, из какого далека ты прилетела сюда, чтобы увидеть одну из самых красивых панорам одного из красивейших городов мира.

— Вместе с самым худшим из херов, — добавила Вирджиния, начиная улыбаться. Она подбежала к огромной кровати и прыгнула в нее. Перевернувшись на спину и задрав вверх ноги в черных баскетбольных кроссовках. — Ооооойееееееййй! — Выпрыгнула из кровати и бросилась в ванную. Оттуда донеслось, как из пещеры, эхо ее голоса. — Ого! А тут все из мрамора и так красиво, Форрест! Только подумать, какие богатые задницы сидели на этом унитазе!

— Ладно, ты думай о них, — сказал я, пока она прикрывала дверь, — а я иду спать!

Заработал душ, почти перекрывая шум воды, спускаемой в туалетном бачке. Я сбросил одежду, натянул коротковатый халат и уселся на постель в ожидании. А Вирджиния пела под душем какую-то песню, которой я до этого не слышал. Может, она ее сейчас готовит к записи, а может, только что записала. У нее был сильный хрипловатый голос, немного вибрирующий, когда она выводила припев.

Это наша единственная ночь, единственная ночь, Когда мы с тобой одни. Это наша единственная ночь, А завтра я останусь одна.

(Действительно, энтузиазма хоть отбавляй!)

Люби меня сейчас, если можешь, Возьми меня сейчас, если посмеешь. Люби меня сейчас, потому что завтра, Сволочь, ты останешься один!

Из ванной комнаты Вирджиния вышла босиком, в длинном кремовом шелковом халате с завязками, волосы у нее были влажные. Она вытерла лицо полотенцем и посвежела. Уселась рядом со мной на кровать и сказала:

— Очень сожалею, что умер твой друг.

— Я тоже, — ответил я. — Извини, что испортил тебе вечер.

— Он еще не кончился. Ты собираешься принять душ?

Я кивнул в знак согласия, и она наклонилась ко мне и, чуть коснувшись волосами, поцеловала в щеку, сказав:

— Я буду ждать тебя.

Мраморная душевая комната была выполнена в викторианском стиле с разнообразными бронзовыми кранами и большим старомодным душем в виде бронзовой головы, из которой хлынули дождем струи теплой воды, смывая грязь и пот минувшего дня. Я вытерся, оставил свой халат висеть на дверном крючке и вернулся в комнату, скользнув под простыню рядом с Вирджинией, которая наблюдала за мной, не поднимая головы с подушки. Я выключил лампы, и луна залила комнату своим чистым неярким светом, проникающим через высокие окна от потолка до пола.

Вирджиния вскочила с кровати и в другом конце комнаты включила напольную лампу.

— Пусть будет хоть небольшой свет, ладно? — спросила она, скрывая лицо в полумраке, в то время как желтый свет падал на ее тело. — Если захочешь, потом выключишь. — Ноги и руки ее были как у бегуна-стайера — результат ежедневных тренировок. Животик все же отвис, и время добавило бедрам полноты.

Она пошла к кровати, ее розовые обворожительные груди колыхались при этом. Самые знаменитые в мире груди, которые видели сотни миллионов в журналах, по ТВ и рекламе по всему свету.

— Почему мне так спокойно с тобой? — спросила она, съежившись под покрывалом.

— Мы накрутили слишком много постельных сцен, даже для Парижа. Ты просто устала. — Мы лежали лицом друг к другу. Без макияжа ее глаза казались меньше и рот не так выделялся и казался вполне обычным. Возвращение в реальность. Рука ее нашла мою под покрывалом и сжала. Думая, что надо что-то сказать, я произнес:

— А когда в первый раз ты отдалась мужчине?

Она на мгновение прикрыла глаза, вспоминая.

— О папаша, папаша, — сказала она. Потом открыла глаза и добавила без улыбки: — Шучу. Это интервью для журнала или как?

— И так и этак.

— Дело в том, что я уже отвечала на этот вопрос некоторым журналам.

— И что же ты им рассказала?

— Кому что. А когда ты, Форрест, в первый раз встретился с женщиной? По-настоящему.

Я перевернулся на спину, вспоминая тот полдень в Норфолке. Рука Джейнис гладила мой живот в ожидании ответа.

— Тогда мне было пятнадцать или шестнадцать. И я был в Норфолке на летних каникулах. Родители мои жили раздельно, ну, они поделили и меня так, что учился я в промерзшей школе в Бристоле, а лето поочередно проводил то с отцом, то с матерью. И тем летом, когда я было собрался ехать в Аризону, чтобы провести его на ранчо моей матери, она вдруг подцепила какого-то типа…

— Что за тип? Можно поподробней?

— Не знаю, она говорила, что это директор из Голливуда. А я считаю, что он выпускал рекламные ролики для пива. Ну и она переехала к нему на Беверли-Хиллз, и было решено, что лучше всего для пятнадцатилетнего Форреста, который к тому же не отличался примерным доведением в школе, подойдет летняя доза строгого папенькиного пуританского воспитания в Норфолке.

— Он на самом деле был строгим?

— Он верил в пользу труда. Похоже, он знал, о чем говорил. Поэтому я всегда испытывал перед ним чувство вины. Всегда я в чем-то ошибался. Поэтому первое, что он сделал, — заставил меня чистить коровник, на что у меня ушло около недели. Чтоб понять, что такое этот коровник, представь себе средневековую мазанку с соломенной крышей и вековыми залежами навоза. Когда он вручил мне лопату и я вошел в коровник, мне почудилось, что этот коровник длиной с километр. А когда я покончил с навозом, отец послал меня чинить соломенную крышу. И вот однажды, а день был жаркий, я подумал: а к черту все это, хватит с меня крестьянской работы. Слез с крыши и пошел через его поля.