Шрифт:
Илья Варшавский
ТРАВА БЕССМЕРТИЯ
Моя работа требовала уединения, и я выбрал один из заповедников в Центральной Африке. В городе мне постоянно мешал фон спокойной радости миллионов людей. Он создавал непреодолимый контраст с той героической неистовой эпохой, о которой мне нужно было думать. Я занимался историей живописи 45-го столетия надеясь постичь через нее загадочный облик мира конца машинной эры. Мне казалось, что только живопись могла отразить ускользающие от наших современников характеры людей, заложивших основу биологической цивилизации. Это была эпоха дерзких догадок, парадоксальных выводов и революционного преобразования мышления.
Я взял с собой биосинтезатор и с его помощью вырастил очаровательную хижину, прохладную и пахнущую горькими
Это было идеальным местом для работы. Я подолгу мысленно возвращался в музеи и часами простаивал перед старинными полотнами, вглядываясь в суровые одухотворенные лица. Чувственное восприятие рождало мысли, которые я пока вытеснял в подсознание, зная, что синтезирующие разделы мозга сами превратят их в стройную теорию и переведут в оперативную память, когда мой труд будет закончен.
Если приходила усталость, я переключался на Иллу. Нас разделяли семь тысяч километров, а на таком расстоянии мне был доступен только ее общий эмоциональный настрой. Как всегда, она излучала спокойствие и доброжелательность.
Вечерние часы, когда было не очень жарко, я проводил на берегу реки, там, где она образовывала излучину. Стена запрета в этом месте тоже изгибалась, создавая оптический эффект, подобно увеличивающей линзе. Там, на противоположном берегу, был водопой, который дикие животные делили между собой, соблюдая какой-то неписаный закон очередности. Я оставался для них невидимым и неслышным, тогда как в мою сторону Стена пропускала свет, звук и даже запахи. Было забавно глядеть, как какой-нибудь бегемот, доплыв до середины реки, натыкался на невидимую преграду и, сердито пофыркивая, поворачивал обратно.
Большей частью я лежал, закрыв глаза, наслаждаясь ни с чем не сравнимым чувством единства с природой. Мне быстро удалось, научиться ощущать нервную настороженность антилопы, спокойствие слона, блаженство купающегося носорога, торжество орла, скользящего в, воздушных струях, и многое другое, что составляет бесхитростную радость бытия всего сущего.
Не могу сказать, чтобы я очень обрадовался, когда в один из таких блаженных часов появился посторонний человек. Я ощутил исходящую от него печаль раньше, чем услышал шаги. Он дружелюбно кивнул мне и улегся поблизости. Я мало обращаю внимания на внешность людей. Меня больше интересует их душевное состояние. Его печаль вызвала во мне жалость, которую я старался погасить, чтобы он ее не почувствовал. Я знал, что это ему может быть неприятно. К сожалению, мы все еще плохо управляем своими чувствами. В таких случаях лучше всего переключить мысли на что-нибудь другое.
Я пошел к нему и сел рядом.
– Глядите!
– сказал я, указывая на муравья, который тащил сухую веточку. Ноша в два раза больше, чем он сам, но попробуйте почувствовать восторг, который он испытывает от этой работы. Какое наслаждение дает все, что делается по велению инстинкта. Чувствуете?
Он поглядел на муравья, а потом поднял глаза на меня:
– Не знаю. Я таких вещей не чувствую. Это звучало неправдоподобно, но я знал, что он говорит правду.
– Простите!
– сказал я.
– Все вышло очень глупо. Поверьте, что у меня не было в мыслях...
– Верю!
– усмехнулся он.
– Можете себя не корить. Я... бесчувственный. В том понимании, которое вы все вкладываете в это определение. Однако ни утешать, ни развлекать меня не надо... Я... привык быть один. Даже на людях.
Может быть, мне лучше было уйти, но, почувствовав, что мое присутствие его не тяготит, я снова лег и попытался сосредоточиться на ощущениях животных.
Он тоже был занят своими мыслями, тягостными и однообразными, уйдя от действительности в призрачный мир воспоминаний. Вероятно, поэтому, когда я невольно крикнул, это подействовало на него, как удар.
– Что?!
– спросил он, вскочив и озираясь по сторонам.
– Что случилось?!
– Вот там... Поглядите!
– Я показал на Стену. Мне самому глядеть туда было не нужно. Я все это уже пережил: боль, смертельный страх и отчаяние жертвы, и соленый вкус крови
Он посмотрел туда, где только что разыгралась трагедия, равнодушно пожал плечами и сел, обхватив колени руками.
– Ну и что?
Я еще не мог оправиться от потрясения.
– Ужасно!
Он повернулся ко мне:
– А вы, оказывается, добренький. Вот когда-то из-за таких добрячков... Впрочем, что тут объяснять? Все равно не поймете.
– Вы хотите сказать?..
– Я хочу сказать, - перебил он меня, - что природа жестока, но это мудрая жестокость. В ее основе лежит опыт, который накапливался миллиарды лет. То, что сейчас произошло, столь же естественно, как и человеческая смерть.
– Ошибаетесь!
– горячо возразил я.
– Смерть - это то, с чем человек никогда не примирится. Он всегда будет мечтать о бессмертии, и рано или поздно...
– Бессмертие? А кому оно нужно?
– Всем!
Он вздохнул, и меня захлестнула волна его печали.
– Всем нельзя.
– Почему?
– Потому, что это начало конца человечества. Без смены поколений невозможны ни эволюции, ни прогресс.
Я хотел возразить, но он предостерегающим жестом остановил меня:
– Мне известны все ваши возражения. Вы хотите сказать, что одно дело животный мир, а другое - человеческое общество. Не правда ли?
– Пожалуй.
– Так вот, известно ли вам, что некогда люди, обладавшие даром предвидения, способностью воспринимать чужие эмоции, умевшие производить в уме сложные вычисления, владевшие кожным зрением, имевшие сверхпамять и многое другое, что сейчас является достоянием каждого, считались либо уникумами, либо, того хуже, шарлатанами. Даже ученые не понимали, что это просто неиспользованные резервы мозга. Для того чтобы поставить эти резервы на службу человеку, потребовалась огромная генетическая работа, более чем на десятке поколений. Теперь всем предоставлены равные возможности. Но кто сказал, что эти возможности исчерпаны? Поверьте, что гораздо важнее дальше совершенствовать род человеческий, чем прекращать это во имя личного бессмертия. Вполне достаточно того, что продолжительность жизни увеличилась за последние столетия в три раза.
В том, что он говорил, была доля здравого смысла, но все же его доводы не могли меня убедить.
– Одно другому не мешает, - сказал я.- Бессмертие не исключает продолжения рода.
– А избыток населения отправлять колонизировать иные миры?
– насмешливо спросил он.
– Хотя бы.
Я чувствовал, как он постепенно приходит в раздражение и пытается это скрыть.
– Значит, обречь какую-то часть человечества на изгнание? Порвать все узы с родной планетой, узы, которыми человек неразрывно с ней связан? Вырвать из биологического комплекса, вне которого он вообще существовать не может? Или отправить весь комплекс вместе с ним? Все равно остается опасность вырождения от непредвиденных мутаций в новых условиях. А в результате что? Ведь они будут тоже бессмертны и тоже будут производить потомство. Выходит, что через какое-то время и там появятся свои изгнанники. Что ж, отличная перспектива мир, населенный несносными стариками, уверенными, что в дни их молодости все было лучше, слишком чванливыми, чтобы уступить свое место другим, и настолько полными веры в свою непогрешимость, чтобы переучиваться. А в это время, молодежь - надежда человечества - будет скитаться в поисках пристанища для того, чтобы все рано или поздно началось вновь. Или вы собираетесь выгонять в галактические просторы стариков? Нечего сказать, прекрасное решение проблемы бессмертия! Нет уж, избавьте людей от ваших бредней! Кроме несчастья, они им ничего не принесут. Всеобщее бессмертие - это чушь, а бессмертие для избранных - противоречит элементарным нормам морали. Кроме того, оно мучительно. Посох Агасфера тяжелее ноши Христа. Может быть, в этой легенде сконцентрирована вся мудрость людская. Страшна не столько собственная смерть, сколько потеря близких. Быть обреченным все терять, обретать вновь и снова терять проклятье, хуже которого не придумаешь?