ТРЕБУЕТСЯ ЧУДО. Сказки большого города
Шрифт:
Благодушие Ангела всерьез удивляло Ильина. То, что сегодня началось с раннего утра, с сумасшедшей «мерседесины» на Большом Каменном мосту, что беспрерывно продолжалось до сего часа, пугая Ильина не столько своей причастностью милым шуткам гебе — к ним он привык, притерпелся, скучал, когда они надолго прекращались, — сколько бессмысленностью этих шуток, идиотской их карнавальностью, граничащей с откровенной бестолковостью. Ну хорошо, нашли они «МИГ» в болоте, нашли, подняли, отмыли, ужаснулись, бросились искать ближайшего подозреваемого. Что дальше? А дальше, преотлично знал Ильин, полагалось тихо-тихо изъять подозреваемого, то есть как раз Ильина, из родной котельной, привести на саму
Так по жизни.
А по фантасмагории, разыгрываемой с утра, выходило, что Ильин оказался в роли мышки, с которой играют разные веселые кошки. Перепасовывают ее друг другу и смотрят: что мышка делать станет? Когда о пощаде взмолится, ибо непонимание есть пытка, а Ильин так ни хрена и не понимал. И Ангел его распрекрасный, всезнайка и наглец, тоже ни хрена не понимал, только хорохорился и делал вид, что здесь и понимать нечего. Едем и едем, а что дальше — дорога покажет.
Ильину надоела дорога. Ильин хотел забыться, как писал классик, и заснуть, но, естественно, не тем холодным сном могилы. Ильин хотел ясности — пусть даже она грозила бедой. Лучше понятная беда, считал Ильин, вынеся сию философему из прошлой летной жизни, чем абсолютно неясная перспектива. С понятной бедой можно было справиться либо смириться и ждать конца. Ильин не терпел неведения, это у него опять-таки в прежней жизни имело место. И вот лихо: и здесь, забытое, в урочный час всплыло. Что там ФЭД про чекистов толковал: холодная голова, чистые руки и горячее сердце? Про чекистов — не получилось, зато про летунов — в самый цвет.
Пришла пора действовать.
— Какие собаки за какие флажки? — жестко спросил Ильин.
Так жестко, что даже Ангел удивленно пискнул, а Мальвина лазеры притушила и ответила удивленно:
— Это так, метафора. Просто Пьеро чует опасность.
Пьеро исчез, как не появлялся. Только несколько секунд в теплом воздухе гримерной жил его запах — запах пудры пополам с одеколоном «Табак».
Ангел молчал, Ильин чувствовал: слушает, ждет.
— Я ее тоже чую, — сказал Ильин, — давно чую. Вы хотите мне помочь, либе фрау? Я жду помощи.
— Плакал эскалоп, — не к месту прорезался Ангел. — Так не жравши и помрешь…
— Заткнись! — рявкнул на него Ильин.
— Я-то что. Я-то заткнусь, — стушевался Ангел. — Да только не слушал бы ты эту синюю выдру. Я раньше сомневался, а теперь уверен: вся эта засратая «Лорелея» — просто гебистская явка. Усек?
— А хоть бы и так. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Хуже не будет, Ангел. Пусть она думает, что я ей верю. Уйти-то мне отсюда надо, раз Пьеро метафору принес.
Он встал, отстраненно подумав: и впрямь эскалоп плакал. В желудке гнусно бурлило.
— Сядьте, — строго сказала Мальвина. — Сейчас я вас загримирую, а девочки оденут.
— Девочки? — не понял Ильин.
— Ну да, девочки. Коломбина, Пьеро, Арлекин, Панталоне… Я работаю только с девочками. Они пластичны и умеют хранить тайну.
Такой милый ряд: пластичность и умение хранить тайну. Соседние свойства. Но Ильину наплевать было на языковые изыски Мальвины. Загримировать — этого он еще сегодня не проходил. Это сулило.
— Как ты находишь, Ангел?
— Имеет смысл.
И сел Ильин. Он же был в театре. В каком-никаком, в ресторанном, но все же.
Зато встала Мальвина. Встала, факирским взмахом достала откуда-то — из стола, из стены, из воздуха — крахмальный голубой слюнявчик, накинула его на грудь Ильину, завязала сзади тесемочки, выхватила из стакана сразу несколько кисточек, взглянула на гримируемого, задумалась:
— Кем же вы у нас будете?
— Ильиным. Вы же сами сказали, — не преминул съязвить, хотя что ему было до знания Мальвины! Ну, знала она его фамилию, знала историю, знала даже про «МИГ» — не исключено. И что с того? Пусть ее, от Ильина не убудет. Сегодня о нем все знали.
— Ах, оставьте! — покривилась голубоволосая. — Кому вы сейчас нужны как Ильин. Все равно вы никакой не Ильин.
Это становилось любопытным; Предыдущие «пастыри» ничего такого нынче не высказывали.
— А кто? — полюбопытствовал между прочим, отмахнувшись от ангельского «Осторожно!».
— Сейчас увидим…
И резким движением — сила-то неженская! — развернула Ильина вместе со стулом спиной к зеркалу, бросила кисточки и, словно решившись на что-то, наконец взяла из-за ильинской спины тампон-губку — весь в коричневом гриме! — провела сначала по лысине, потом по лицу.
— Так все же кем я буду? Негром, что ли?
— Молчите, глупый. Я знаю.
У стены, у закрытой двери, стояли девочки Мальвины, стояли молча, молча смотрели на Ильина, никакого сочувствия на шпаклеванных гримом лицах Ильин не увидел: маски, комедия дель арте, какое, к черту, сочувствие! Убьют и никому не скажут… Но как они в комнату просочились — незамеченные?
— Телетранспортировка, — подвел итог Ангел. — Сидишь — и сиди, убогий…
Чувствовалось, что Ангел временно скис. Да что Ангел — и Ильин, только было почувствовавший себя храбрым летчиком, опять скис под слюнявчиком и руками Мальвины. Или не скис, как он себя убеждал. Или притаился до поры. А придет пора — летчик-то и вылетит. Полет шмеля. Римский-Корсаков… дай-то ему Бог, Ильину! Блажен, кто верует.
Он сидел и терпел, сидел и терпел, а Мальвина трудилась над его лицом, когда нежно, а когда и больно, но Ильин сидел и терпел, и девочки-маски смотрели за привычным для них процессом, и Ангел смотрел на Ильина из своих горних высей и только покряхтывал.
— Что там со мной? — спрашивал время от времени Ильин.
А Ангел отвечал с сожалением:
— Я же не могу тебя видеть без тебя. Я же могу тебя только чувствовать.
— А что ты чувствуешь?
Ангел молчал и спустя какие-то долгие секунды тихо отвечал:
— Страх чувствую. Прости, Ильин.
— Из-за чего страх? Все путем вроде…
— Вроде-то вроде, а собаки уже за флажки зашли…
Такие вот содержательные разговоры они с Ангелом вели, пока Мальвина в поте лица своего лепила лицо Ильина. И долепила. Бросила коротко:
— Девочки, одежду!
Девочки понесли откуда-то — опять не то из стены, не то из воздуха! — обычную вроде одежонку: костюмчик темно-синий в редкую полоску, рубашечку белую с пластроном, галстучек тоже синий в белый горошек, ботиночки черные. Взяли Ильина под белы руки, поставили, стащили собственную одежду, до трусов разоблачили и начали одевать. Ильину почему-то передался страх Ангела. А почему «почему-то»? Странно было бы, коли б не передался. Ильину хотелось повернуться к зеркалу, но он боялся, да девочки и не позволили бы ему это сделать. Тарталья с Панталоне крепко блокировали его движения, позволяя только шевелить руками-ногами, чтоб Коломбине и Арлекину сподручнее было напяливать на Ильина тесные все же брючата, тесный и коротковатый пиджак, повязывать галстук и застегивать под ним пластрон. А также ботинки зашнуровывать, от чего Ильин со своими сапогами на зипперах давно отвык.