Требуется героиня
Шрифт:
В том же концерте его поразил еще конферансье, это Юрий тоже запомнил. Конферансье подмигнул ему и сказал: «Принимаются в вязку чулки из шерсти родителей». Юрий взвизгнул и оглянулся на Розку. Конферансье еще много чего говорил, но «чулки» он затмить не мог. Ах, как было смешно! Гомерически. Эстрада.
Как-то в Ялте Юрий случайно забрел на эстрадный концерт после примерно десятилетнего перерыва. Летний театр на две тысячи мест, приятно работать. Билет стоил три рубля. Если бы драма попробовала брать столько, даже самая лучшая, никто бы не обернулся в ее сторону. Здесь Юрий вырвал билет с боя. Он попал на заключительный концерт песни. Пели всяко. Зато как они раскланивались!
Пока Юрий предавался этим праздным раздумьям, мальчишка из публики вынес на сцену букет. Конферансье поднял мальчишку перед микрофоном: «Как тебя зовут?» – «Андрюша Попов», – тихо сказал мальчик. «Целуй маму!» – рявкнул конферансье. И летний театр на две тысячи мест грохнул аплодисментами. Юрий физически, всей шкурой, почувствовал тогда в Ялте, как это единение, рожденное халтурным концертом, страшнее любого разъединения.
Директор, оказывается, длинно говорил что-то, Юрий прослушал, успел поймать только конец:
– Есть все условия, чтобы на выезде работать так же ответственно, как на стационаре…
– Тогда, конечно, – вяло согласился Юрий. И вышел.
Хуттер еще остался в кабинете. Юрий обещал подождать его у выхода. Баба Софа уже сменилась. Дежурила теперь Ольга Васильевна, общительная женщина вплотную к пятидесяти.
– Закурить бы чего, – попросил Юрий.
– Пожалуйста, Юрик, сколько угодно.
Всегда его немножко коробило от «Юрик», но она так любила: Юрик, Наташенька, Петечка, всех так звала.
Она была бы еще миловидной, если бы не постоянное выражение какой-то насильственной оживленности. Усталой оживленности в лице и в глазах. Этот внутренний допинг, причин которого Юрий не знал, придавал Ольге Васильевне что-то жалкое. Юрий это бессознательно чувствовал, хоть говорил с ней редко, постольку-поскольку. Но иногда, бездумно пробегая мимо ее столика, Юрий ловил себя на смешном желании: хотелось крепко схватить ее за плечи и встряхнуть.
Актеры охотно плакались в жилетку Ольге Васильевне, обильно изливали душу и обиды друг на друга. Потом шумно прощались и убегали. Нервная их работа требовала излияний и сочувствия. Ольга Васильевна понимала это, всегда готовая слушать и отзываться. Разговор оживлял актеров, как дождь: они убегали веселые по всяким своим делам. И Ольга Васильевна оставалась в театре одна, но выражение какой-то покорной оживленности так и не сходило с ее лица, будто застыло. Она любила мелкие поручения. Звонила кому-то домой, чтобы встретили маму на остановке, да, уже вышла из театра.
Потом она нехотя открывала книжку с пожелтевшей закладкой и курила через каждые десять страниц. Чтобы цель была в чтении и хоть какой-то интервал в папиросах. Курила она «Север», зелье, надо бы давно на фильтр перейти, да от него горечи нет, одна синтетика. А ведь в куреве главное – мгновенная горечь, которая обжигает нутро и делает все кругом мелким и безболезненным.
– Какую вы дрянь смолите, – поморщился Юрий, затягиваясь.
– Привычка. А вам еще можно бросить. Я-то уж не могу. В школе всю жизнь боролась с курильщиками, а сама не могу.
– Почему в школе? – не понял Юрий.
– А я же, Юрик, учительница, – неумело улыбнулась Ольга Васильевна. – Завучем даже была, русский язык – мой предмет, и литература. Заболела туберкулезом, и врачи предписали: из города выехать срочно. Устроилась заведующей клубом. Приехала в леспромхоз: сосны и мат, даже света нет. В комнате у себя на крючок закроюсь и реву. А они стульями в зале дерутся. Через год у меня уже, правда, по всему поселку активисты ходили с повязками: патруль. И хор – семьдесят пять человек, одни мужики. Вот с такими бородами. Русские песни без всякого аккомпанемента, а капелла. Сейчас все мои активисты большие люди: мастера, бригадиры, даже директор есть – бывший староста драмкружка.
– А как же?… – осторожно начал Юрий.
Вот так каждый день ходишь мимо человека, роняешь ему безразличные улыбки и ни черта не знаешь.
– А очень, Юрик, просто. Наш леспромхоз свое кругом вырубил, и его куда-то на север перевели, в Коми. А мне туда врачи не посоветовали. Я за пять лет подкрепилась медом и свиным салом, даже с учета сняли. А в Коми не посоветовали. Комната у меня здесь, хоть родных и нет никого. Я и вернулась. Только в школу никуда не попасть, литераторы нигде не нужны. Три месяца вообще без работы ходила. Сначала зимнее пальто на рынок снесла, потом – пуховый платок, оттуда привезла, потом – валенки, тоже оттуда, катаные. А больше и нести нечего, хоть под поезд. Каждое утро к открытию гороно ходила – нет, не требуюсь. Потом и ходить перестала, вроде стыдно, как с ножом пристаю к занятым людям…
– Веселенькое дело, – сказал Юрий.
– Ага, – кивнула она безразлично, будто не о себе говорила. – А из города боюсь уезжать – комнату потеряю, немолодая же. Раз в автобусе еду, кондуктор подсела и говорит: «Вы чего плачете? Я вот смотрю – вы часто ездите и все плачете». Ну, рассказала. Она говорит: «Идите к нам в парк. Не все равно?! Те же деньги». Ай, думаю. Й пошла. Сначала никак не брали. «У нас, – говорят, – не проходной двор, чтобы всякий с высшим образованием!» Потом все-таки устроилась. Послали на третий номер. А это как раз мимо моей бывшей школы. Вот когда постарела, Юрик! Ученики же мои едут, родители их, учителя. А мне за билет надо получить, остановку объявить надо. Я в другую сторону отвернусь, воротник подниму. И объявляю. Билет протяну, а сама вся отвернусь. Каждому же объяснять надо! И не каждый еще поймет.
– Представляю, – сказал Юрий. Он вдруг ясно представил, как бы заслуженный артист Витимский, к примеру, поздоровался с Наташей, вдруг встретив ее за прилавком молочного магазина. Прямо изледенил бы рачьим взглядом и сладким голосом изничтожил бы. Впрочем, скорее всего, просто бы сделал вид, что не узнал.
Заверещал телефон. Юрий поднял и положил трубку, телефон замолчал на время. Хуттера все не было. И ждать уже не хотелось.
Ольга Васильевна опять закурила. Волосы косо упали ей на глаза, густые, тяжелые, такие не помешали бы и Наташе, механически отметил Юрий. Ольга Васильевна забирала их туго в узел, будто стыдилась молодых волос. И сейчас смахнула их с глаз брезгливо, точно мусор. В лице ее болезненно проступило привычное оживление, сразу сделав лицо жалким.
– А сюда как же? В театр? – спросил он, чтобы избавиться от жалости в горле.
– Миша перетащил, – сказала она.
Юрий не сразу сообразил, что она имеет в виду дядю Мишу, предместкома. А когда сообразил, вспомнил, что частенько видел у этого стола дядю Мишу.
– Мы же учились вместе, – продолжала она. – Можно сказать, все десять лет. Я бы уж так и осталась в автобусе: вроде привыкла уже, халат сшила. Работа и работа. Нет, перетащил все-таки. «У нас, – говорит, – отдохнешь. А потом школу найдем». Второй год отдыхаю.