Трещинка
Шрифт:
– Здесь продукты. Все диетическое, – сказала она, теперь уже не понимая, зачем пришла. Перед нею сидел человек, переубедить которого в чем-то могла только смерть. Своенравие камнем застыло в его благородных, но неизлечимо больных чертах. – Зачем ты это сделал? – спросила она.
Кресло – качалка, в котором сидел сочинитель, медленно поскрипывало. Она быстро взглянула на его лицо. Он улыбался натуженной болезненной улыбкой. Вика тут же осудила себя за менторский тон.
– Ты же знаешь, Вика, я не доверяю нашей медицине. Она лечит следствие, а не причину.
– Причину лечат в церкви, – обронила она.
– У меня нет сил лечить причину. Я болен и стар.
– Стар?! –
– Я стар от другого, – спокойно ответил он. – От постоянной боли. От боли стареют очень быстро. Месяц такой боли идет за пять лет жизни.
– Но ведь в клинике – люди. Тоже больные. Значит, понимающие твою боль. Ты загнал сюда себя как отшельника.
– Запомни, Вика, не только сытый голодному не товарищ. Еще в большей степени голодный голодному не друг. Мне раньше тоже казалось, что больному легче пожалеть больного. Это не так. Больные все – эгоисты. Нельзя любить людей, когда у тебя что-то болит. Нужно сначала избавиться от боли.
– Ну, а друзья? Коллеги?
Он вяло улыбнулся.
– Какие друзья могут быть у писателя? Коллеги? Сочинители все как больные люди. Они завистливы, эгоистичны и самолюбивы. Кроме того, мой вид вызывает жалость. А я не хочу, чтобы меня жалели. – Он поморщился. – Не хочу, чтобы меня хоронили с трогательными слезливыми речами. Не хочу, чтобы, закопав меня в землю, мои друзья заторопились бы на поминки… жрать да пить.
Вика почувствовала в голосе сочинителя раздражение.
– Но кто за тобой здесь будет ухаживать? – ласково спросила она.
– Госпожа Янь.
– Кто? – не поняла женщина.
– Собачка, которая тебя встречала. Пекинесик. Я подобрал ее на помойке, куда ее, больную и умирающую, выбросили «любящие» хозяева. Я подобрал ее, выходил. Теперь она мне служит. Нет преданнее существа, чем собака.
Вика почувствовала укор в свой адрес и промолчала, полагая, что сочинитель находится в бреду. Он говорил о собаке, как о женщине.
– У тебя просто… подавлена воля, – вырвалось у нее. – Ты никак не хочешь взглянуть на ситуацию трезво.
Тихий трескучий смех раздался в ответ на это замечание.
– По поводу воли и трезвости я расскажу тебе реальную историю, – произнес сочинитель. – Если ты когда-нибудь встретишь талантливого писателя, подари ему эту историю. Пусть напишет хороший рассказ. Одной девушке по ошибке поставили диагноз «рак» и объявили по любви к ближнему, что жить ей осталось полгода. Девушка была очень волевая и трезвая, и рассудила так: раз такое дело, то нужно помириться со всеми близкими, попрощаться с ними, а уж потом и в гроб можно ложиться. Все мы, дескать, там рано или поздно окажемся. Стала она прощаться – литературно так, театрально, по-чеховски, одним словом – по-русски. Любимый юноша, который никогда не выказывал своих чувств, рыдал у нее на груди как ребенок. Все плакали, молились, просили у нее прощения, носили ее на руках, точно дитя. Они тоже с нею прощались по-русски. Продолжалось это театральное действо полгода. Ей понравилась роль умирающей героини, она влюбилась в самое себя. И вдруг – звонок из больницы! Простите, мол, вышло досадное недоразумение. У девушки, у которой рак, такие же имя и фамилия. Та девушка скончалась, Вы же абсолютно здоровы. Живите и радуйтесь жизни. – Сочинитель прервался и посмотрел в окно, за которым был виден старый засохший дуб, сраженный некогда молнией. – Ты думаешь, она обрадовалась своему воскрешению? Трезвая, волевая девушка. Ты думаешь, она бросилась любить жизнь? Нет, милая Вика. Это была русская девушка, чеховская. Она уже успела полюбить свое трогательно – прощальное умирание, взлелеять его. Так и не сказав никому о своем чудесном воскрешении, девушка простилась со всеми близкими и наложила на себя руки.
– Какой ужас, – пробормотала Вика.
– Вот почему я не доверяю медицине, – сказал сочинитель. – Она не умеет настраивать человека на жизнь.
– Зачем тогда ты себя настраиваешь на смерть?
Со стороны этот разговор двух еще не старых людей мог бы показаться бредом. О смерти говорили без особенных эмоций, как о предмете, с которым давно свыклись и даже сроднились.
– Ты ошибаешься, – спокойно ответил Алексей. – Я убежал от людей не для того, чтобы умереть обиженным и одиноким. Дух здорового авантюризма еще живет во мне. Ты знаешь, что я только одним приемом владею в совершенстве – таинством литературы. Для писателя – это все равно, что церковное таинство для верующего. Для того, чтобы мне воскреснуть, моей окаменевшей от болезни душе понадобится шоковая терапия. И я знаю, кто мне поможет.
– Кто же?
– Мои литературные герои.
– Что? – Вика удивленно воззрилась на сочинителя. Теперь она была убеждена, что он бредит.
– Врачу, исцелися сам, – продолжал он трескучим голосом. – Это закон, который я вывел благодаря этой химии. – Сочинитель со злостью ткнул пальцем в груду упаковок с лекарствами. – Хотя они и стоят бешеных денег. Что для немца лекарство, то для русского смерть. Запомни это, моя дорогая. И не трать на меня больше денег. Верующий исцеляется покаянием. А для того, чтобы каяться, душа должна ожить. Камень тоже может обратиться в хлеб с помощью Божией. Только нашему брату – сочинителю посложнее всех прочих. Я болен дважды – сочинительством и болезнью. Сначала я должен оживить душу… Мне нужен магический театр, литературное таинство…
Сочинителя вдруг перекосило от боли, и Вика бросилась к столу со шприцами и ампулами.
– Я сам, – дрожащим голосом произнес бывший муж. – Я должен все делать сам. Закон… Врачу, исцелися…
Перетянув жгут с помощью зубов, он ввел в исколотую вену кубик какой-то желтой маслянистой жидкости, приложил к ранке кусочек ваты; потом взял со стола платок, вытер холодный пот, скапливающийся на висках во время приступов; подождал, пока боль утихнет, и, поднявшись с кресла, неожиданно поманил Вику на второй этаж. «Он не просто бредит», – подумала она, поднимаясь за ним по шатающейся деревянной лестнице. – «Кажется, он сходит с ума на фоне обезболивающих лекарств».
Поднявшись, Вика увидела ужасно пыльную комнату, заваленную всяким старинным хламом – настоящий музей древности. Сочинитель прошел вперед, бережно снял с полки старинную чернильницу с гусиным пером и, обернувшись к Вике, странным шепотом произнес, впиваясь в нее безумным расширенным взглядом:
– Никому не говори то, что сейчас услышишь. Эти вещи волшебные, Вика. Я хочу создать здесь магический театр и исцелиться с помощью таинства сказки. Героев, которые мне помогут в этом, я уже вызвал к жизни. Скоро они придут.
Вика испуганно покосилась на висевшее на стене на гвоздике старинное охотничье ружье, очевидно, принадлежавшее некогда деду Алексея. «Бред, – подумала она. – В театре оно обычно стреляет… раз уж висит на гвоздике в первом акте пьесы. А он сам заговорил о магическом театре».
* * * * * *
– Ну, как он? – спросил Сергей, когда Вика вернулась к машине. Женщина была растеряна и немного напугана.
– Не знаю, что он задумал, – ответила она, – но жить ему, кажется, осталось недолго. Он ведет себя как сумасшедший. Я даже испугалась. Бредит, отказывается от помощи, говорит, что ухаживать за ним будет собачка, которую он подобрал на помойке. В общем, зрелище жалкое и страшное одновременно.