Третьего не дано?
Шрифт:
— Как это всех? — не понял Годунов.
— Да так, — вновь пожал плечами я, не прекращая трудиться над царским мизинцем. — Сам посуди. Боярам, и оно тебе прекрасно ведомо, главное, чтоб тебе стало худо. О державе они ж не думают, вот и злорадствуют сейчас втихомолку.
— А прочие?
— Прочие, то есть народ, просто поверили в доброго царя, который принесет ему волю и свободу. Когда жизнь тяжела, в сказки верится легко. На самом деле он, конечно, ничего им не даст, но они-то думают иначе. Вот ты послал войско против него. И оно нужно, кто спорит. Но
— Но подлинная истина за мной, а не за ним.
— Кто бы спорил. Только ты забыл, государь, что голос истины противен слуху толпы. Впрочем, голос разума тоже.
— И что, неужто они поверили в те бессмыслицы, в коих он меня обвиняет? — не унимался Борис Федорович.
— Не забывай, — напомнил я, — он не просто обвиняет, но старательно повторяет свои обвинения. Первое может быть отброшено человеком в сторону, над вторым он задумывается, после третьего сомневается, а четвертому верит. В отношении оклеветанного получается то же самое: первое ты отбросил, второе тебя задело, третье ранило — вон как прихватило, а четвертое… — Я осекся.
— Убьет, хотел ты сказать, — криво ухмыльнулся Годунов. — Чего уж там, коль сказываешь, так не щади. И впрямь убивает. Токмо куда надежнее убивают растяпы вроде Мстиславского. Тебя б туда послать, куда лучшее получилось бы. — И поморщился от боли.
Сам виноват. Нечего толкать бредовые идеи, когда я делаю массаж. И скажи спасибо, что у меня в руках твой мизинец, а то бы ты не только скривился.
Ишь чего придумал — меня в командующие!
Хорошо, что я вообще не сломал тебе палец. Это ж додуматься до такого еще надо — я и взводом-то командовал всего ничего, а тут не рота, не батальон и даже не полк — армия.
Совсем с ума сошел?!
Я резко выпрямился, встав перед ним, чтобы… сделать ему аккуратное замечание по поводу столь жуткого заблуждения, но он меня опередил:
— Ишь яко встрепенулся! Понимаю, добру молодцу возгорелося на коня, да с сабелькой супротив ворогов. Но хошь и впрямь тебе верю, что куда лучшее управился бы, ан нельзя. — Потянув к себе ладонь, высвобождая мизинец из моих рук, он продолжил: — За кровного сына страх разбирает, но и за названого душа болит. И не просись, не пущу. Яко Федор един в сердце моем, тако же и ты един близ него. Коль случись что с тобой, ввек себе не прощу.
— Ты про Ксению забыл, государь, — напомнил я.
Он отмахнулся:
— То ангел мой светлый. Она у меня подобно божьему посланцу, над главой витает да крылом овевает. А боле, окромя вас троих, и никого. А у них, детушек моих, егда уйду, и вовсе худо. Ты един надежа им и опора.
— Вот и не уходи. — Я пожал плечами — мол, о чем разговор.
— Да нет уж, придется. И здоровьишком слаб, да и… упредили уж меня, чтоб готовился, — после небольшой паузы выдал он.
Я опешил. Это что ж за скотина такая обнаружилась, чтоб такие вещи больному человеку говорить?!
Медики?! Да гнать в шею таких докторов!
Или кто-то иной? А кто? Из недоброжелателей? Тогда почему царь ему поверил? А может, еще одна комета пролетела, вот он и…
— Не верь, государь, — твердо произнес я. — Ничему не верь.
— Ей как же не поверишь — пророчица, — вздохнул Годунов.
Из дальнейшего рассказа я понял, что живет в Москве некая старица Алена. Где-то за Козьим болотом она вырыла себе землянку вроде кельи и ютилась в ней.
Слух о том, что она предсказывает будущее, дошел до царских палат, и Борис Федорович загорелся узнать, что будет с ним.
В первый раз она вообще отказалась принять царя — ну и порядки на Руси! — а во время своего второго посещения юродивой царь обнаружил у запертого входа в ее нору что-то типа макета маленького гробика.
Во всяком случае, воображению мнительного Бориса Федоровича грубо выструганная деревяшка представилась именно домовиной, хотя как она выглядела на самом деле — понятия не имею и сильно сомневаюсь, что там имелось большое сходство.
— Тут уж и глупый поймет, к чему она мне енто выставила. — Он развел руками, ссутулился, сгорбился по-стариковски и вяло махнул рукой, давая знать, чтоб я уходил.
Разубедить? Нет, при его мистицизме лучше и не пытаться — как бы хуже не было.
Ну и ладно, зайдем с другого бока.
— А… когда к царевичу Федору Борисовичу, государь? — спросил я напоследок.
— Да хошь ныне, — равнодушно откликнулся он.
Но я же спрашивал не для этого. Раз у царя столь пакостное настроение, пускай угробленное и не мною, надо восстанавливать, а для того имелось одно, но надежное и неоднократно испытанное на практике средство — похвалить своего ученика.
Потому и начал интересоваться часами занятий — исключительно для затравки дальнейшего разговора.
— Я к тому, чтобы узнать: мои часы занятий с ним не переменились? — уточнил я, собираясь перейти к основной теме — бесподобной памяти и прочим достоинствам Федора.
Кстати, без вранья. Парнишка действительно чертовски умен, половину хватает на лету, а для остального достаточно кое-что слегка пояснить, и все.
— Все яко и прежде было, — столь же вяло ответил Годунов.
Судя по его голосу, часы занятий волновали его сейчас меньше всего. Ладно, сейчас мы тебя взбодрим, дядя Боря. Но не успел. Он почти сразу спохватился, словно что-то припомнил, и поправился:
— Хотя постой. Теперь ты с ним поране говорю веди. Чрез два часа опосля обедни можешь ему своего Мак…
— Макиавелли, — подсказал я.
— Во-во, поведай ему далее, яко оно да что.
Я вежливо поклонился (успел в совершенстве освоить нехитрую «галантерейную» науку — чтоб и учтиво, и с сознанием своего достоинства), после чего повернулся было к выходу и даже сделал пару шагов, но тут меня осенило:
— А как же Квентин? Это же были его часы для занятий? Или он теперь будет после меня?