Третья линия
Шрифт:
— Не сдавайся, — прошептал Виктор Аркадьевич, и Ариша выдавила в ответ беспомощную улыбку. Но глаза — мечта японских аниматоров — оставались пустыми.
На улице заурчал мотор, появился энергичный Котыч.
— Ну-с, господа выздоравливающие, готовьтесь к перевязкам. Больно не будет. Ариша, что ты куксишься? Ну-ка живо, нос морковкой, хвост пистолетом! Самое худшее у тебя позади. Кстати, коллеги твои летали на разведку. Говорят, ты там таких дел понаделала — страшно смотреть. Вражеский пиломёт разнесла вдрызг, как говорится, восстановлению не подлежит.
— Мой вертолёт тоже восстановлению не подлежит, — чуть слышно произнесла Ариша.
— Этот пиломёт — хитрая
— Не испортит, — отчётливо произнесла Ариша.
— Это ты сейчас так говоришь, а заневестишься — по-другому запоёшь. Но это будет ещё не скоро, к тому времени медицина в моём лице что-нибудь придумает. А пока я твоим приятелем займусь. Люди вы разные, а ранения у вас один в один.
Виктор Аркадьевич вспомнил разодранное пилой тело Ариши, обнажённое, чуть не пополам разрубленное сердце. И хотя не годится в такую минуту лезть к хирургу с разговорами, Виктор Аркадьевич не выдержал, просипел, что было воздуха в травмированных лёгких:
— Мне во время операции смешная вещь привиделась. Будто рану зашивают паутиной. У меня под потолком паучиха живёт, Машка, вот её паутиной ты меня, как муху бинтовал. Почудится же такое.
— Ничего не почудилось, всё так и было, — ворчливо ответил Котыч, не отрываясь от работы. — Паутина, милостивый государь, к вашему сведению, незаменимая вещь для полевой хирургии. Она тонкая, много тоньше любой другой нити, прочная, на разрыв прочнее стали, не раздражает ткани и рассасывается, когда рана подживает. К тому же это прекрасный антисептик. Никакой кетгут паутине в подмётки не годится. Встанешь на ноги, награди свою Машку самой жирной мухой «За спасение погибающих».
Котыч долго колдовал над неподвижным Виктором Аркадьевичем, а тот лежал, глядя в верхний угол, где за клочком отставших обоев устроила гнездо спасительница Машка.
Как обычно Котыч приборматывал во время работы, не слишком озабочиваясь ответами, если они были.
— А пиявок ты помнишь или только пауков?
— Гирудотерапия, — выговорил Виктор Аркадьевич учёное слово.
— А зачем гирудотерапия?
— Для здоровья.
— Люблю грамотные ответы. Так вот, в слюне пиявки содержится фермент гирудин — сильнейший антикоагулянт. Никакой аспирин рядом с ним не пляшет. Ты хочешь, чтобы у тебя прямо в сердце тромбы образовались? Я — не хочу. Арише пиявок ставить не надо, у неё сердечко молодое, а тебе без пиявиц никуда. Запомнил: гирудин. На ноги встанешь — спрошу.
— Так это ты проверяешь, в разуме я после твоей операции или окончательно с глузду съехал?
— А ты как думал? Что я с тобой просто так лясы точу? Поболтать я как-нибудь потом заеду, к чаю. А сейчас у меня дел невпроворот. Закончу перевязку и побегу.
— Ты мне другое объясни. Смотри, телевизор включён, а третий день кряду показывает не действие, а одну и ту же неподвижную картинку, причём совершенно дурацкую. Что это за выставка-продажа молочной продукции? Раньше я хоть по комнате бродил, а теперь сижу, как приклеенный, взглянуть не на что. Что там случилось?
— Думаешь, я знаю всё на свете? — ехидно спросил Котыч. — Нет, не знаю. Я простой ветеринар, а не электрик, телевизоры не по моей части. Вот ты электрик, ты и займись, как выпадет свободная минута.
Котыч наклонился к Виктору Аркадьевичу и прошептал в самое ухо: — А пока за Аришей приглядывай. Не нравится мне её настрой.
Так устроена жизнь. Вчера получил смертельное ранение, а сегодня — задание, которое ещё неясно, как выполнять. Но ты здесь не просто так, это третья линия обороны, а ты — доброволец, который держит эту линию, и никто тебя с поста не снимал.
— Забавник у нас Котыч, — просипел Виктор Аркадьевич. — Смешной дядечка, а ведь вытащил нас с того света.
— Зря, — спокойно и почти чисто произнесла Ариша. — Я всё равно умру.
Наверное, надо было всполошиться, но Виктор Аркадьевич ответил совершенно спокойно, голосом твёрдым, каким минуту назад звука издать не мог:
— Ты не умрёшь. Дети не должны погибать на войне, особенно такие маленькие, как ты.
Ариша резко поднялась с койки. Трубки, по которым стекала сукровица из смятых лёгких, потянулись следом. Сделав два ковыляющих шага. Ариша больно ткнулась лицом в повязку на груди Виктора Аркадьевича.
— Не такая уж я маленькая и право на смерть заслужила. Да, я не совсем взрослая, но ведь не три же года! В том мире, который почему-то называют настоящим, я была уродом, калекой, какую возят на колясочке. У меня был детский церебральный паралич. Ноги — палочки, руки — кривые соломинки. Я не могла ходить, я даже есть сама не могла, мама кормила меня с ложечки. Единственное, что мне оставалось — компьютер. Тыкать скрюченным пальцем в клавиши, попадая с третьего раза, — вот и вся жизнь. Но однажды, когда мама ненадолго вышла, я скатилась с кровати, не знаю как, докандыбала до подоконника и выглянула во двор. Я хотела броситься из окна, чтобы всё поскорей кончилось. Но во дворе я увидела девочку трёхлетку, которая играла в песочек. Знал бы кто-нибудь, какая это мука: смотреть и не мочь! Великая мечта: стать, как эта девочка, пусть навсегда оставшись трёхлеткой, не расти, как Питер Пэн, но, чтобы у меня были здоровые руки и ноги, чтобы можно было бегать и лепить из песка куличики. Уж не знаю, каким образом, но так стало. Мне потом говорили: не могла пожелать что-то получше: настоящее здоровье, чтобы расти, не оставаясь недомерком, но ведь у меня не было никакой волшебной феи, я ничего не выбирала. Просто получилось то, что так отчаянно захотелось в ту минуту. А потом, мечта ведь не стоит на месте, ко мне прилетел мой вертолёт, и я пошла в добровольцы. Никто не верил, что я смогу. Но я смогла и стала самым отчаянным из летунов. А теперь мой вертолёт сбит, и меня сбили вместе с ним. Этакий боевой обмен — война поменяла меня на вражеский пиломёт. Котыч зря вытаскивал меня из могилы. Мы оба, я и вертолёт не подлежим восстановлению.
— Перестань, — сказал Виктор Аркадьевич. — Не смей киснуть. Ты доброволец и обязательно найдёшь себе дело.
— Я постараюсь, — Ариша всхлипнула. — Но я хочу летать, а никакая другая машина не станет меня слушаться.
Что-то было не так. Вроде бы всё, как обычно, но исчезла спокойная уверенность, что жизнь идёт, как надо. Вечерний стакан кефира встал поперёк глотки. Не придумав ничего лучшего, вскинулся, пошёл в магазин и купил молока. Оказалось ещё тоскливей. Дальше случилось что-то вроде истерики. Он отправлялся в магазин, покупал что-нибудь молочное, дома отхлёбывал чуток и отодвигал покупку с отвращением.