Третья тетрадь
Шрифт:
И мысль, впервые пришедшая ему в голову у старого зеркала Публичной библиотеки, исподволь все больше овладевала Данилой. Открытие любой тайны требует расплаты, и немалой, неважно чем – деньгами, кровью или душой. И если он действительно хочет добраться через Аполлинарию до проклятых исчезнувших писем, то должен пожертвовать чем-то сугубо личным, своим, кровным.
Но чем? Только не свободой! – тотчас зашипел испуганный внутренний голос. А чем же тогда? Деньгами – глупо, жизнью – тоже не стоило. Оставалось одно – чувства. Их у Даха было не много, и поэтому жертва не могла считаться дешевой. Всю свою сознательную жизнь он по крохам, по копеечкам копил в себе чувства, ибо их отнимали у него все – методично, много и часто.
Обстоятельства сами подталкивали его к такому решению. Не просто исчезнуть на время, но и… Подтолкнуть судьбу, подтолкнуть!
Валяясь на полу под портретом Елены Андреевны, Данила крутил в руках стеклянное яблоко, не решаясь покончить со всем одним махом. Он вертел его, как юлу, на потертом ковре, прижимал к небритой щеке, пытаясь вспомнить, как касалась его розовая щека подарившей; он, прищурившись, смотрел сквозь стекло на свет и с тоской видел, как в игре света смешиваются черные и каштановые локоны. Но решаться было надо – иначе не стоило затевать всю эту игру аллюзий и прозрений!
Но вот, стиснув зубы, Данила размахнулся и швырнул яблоко в стену. Оно летело долго, бесконечно долго, но, встретившись со стеной, не рассыпалось на сотни сверкающих осколков, а глухо и безжизненно упало на ковер двумя неровными половинками с матовыми непроницаемыми поверхностями. Потом он снял шарф с портрета и поглядел в чистые верящие глаза. Уж кто, как не она, умел смирять свои чувства, даже не смирять – а уничтожать.
Нине Ивановне он сказал, что исчезает, как обычно, и не больше чем на месяц.
– Minusta tuntuu [174] , места лучше, чем Русса, для такого дела нет, – осторожно заметила она. – Я знаю там прелестный уголок, отовсюду недалеко.
– Что ж, может быть, вы и правы, уголок недалеко от лопухов, – согласился Дах, задумчиво потрогав сколотый слева зуб. – Я подумаю.
Мазохизм, конечно, но не все ли равно, где прятаться от судьбы и одновременно ждать измен?
Но прежде надо было подготовить почву.
174
Мне кажется (фин.).
Почву. Возиться с землей – дело всегда грязное, это было ясно с самого начала, но и обойтись без этого уже невозможно. Невозможна судьба без жертвы. Убить любовь? Да полно, можно ли назвать любовью то, что связывает его с этой девушкой? Убить надежду стать другим, очиститься – вот это уже вернее…
Когда-то давным-давно, когда Данила еще считал возможной борьбу с жизнью силовыми методами, он пару лет ходил заниматься дзюдо. Простой клуб, оказавшийся в своем роде еще одной альма-матер президента, давно превратился в роскошное заведение, парк вокруг потерял прелесть заброшенности, на месте щемящих руин, благоухавших модерном, выросли новодельные коттеджи. Дах давно избегал появляться там, в месте своих полуотроческих блужданий и грез, но сейчас он, стараясь не смотреть по сторонам, миновал оранжереи, круглую площадь и вошел в светлый вестибюль комплекса.
– Саленко на месте? – небрежно поинтересовался он у охранника и услышал, что тот в третьем зале, но до шести у него тренировка.
Данила развалился в кожаном кресле и отгородился волосами от мамаш малышей и громкоголосых тинейджеров. Ему было мерзко и хотелось сделать какую-нибудь гадость, но он ограничился лишь намеренно вытянутыми ногами, мешавшими каждому второму в фойе. Да, когда-то здесь были низкие ломаные скамейки, и старший брат нынешнего Саленко, непобедимый Сережка Саленко, крутил на них колесо. Скамеек давно нет, как нет и прежнего Сережки, спившегося и нищего. Данила по старой памяти и незабытому чувству восхищения иногда навещал Сергея, приносил еды на неделю, одежду, но это было не спасением старого приятеля, а лишь успокоением собственных чувств.
Здесь когда-то познакомился он и с Саленко-младшим, мать Саленко, заходя за Сережкой, приносила его на тренировки, начиная с годовалого возраста. Затем этот карапуз превратился в рослого красавца с гривой льняных волос и телом профессионального дзюдоиста. Кажется, его звали Мишкой.
– Здорово, Мигель! – поймал он его у гардероба. Юноша выглядел настоящим румяным античным богом, представляя собой именно то, что и нужно было сейчас Даниле. – Как Серега? Все не могу добраться.
– Позор семьи, – бодро ответил Мишка. – А почему Мигель-то?
– Да так, сериал вчера сдуру посмотрел.
– Понятно. Чего к нам не ходишь?
– Смысла не вижу. Но дело не в том, у меня к тебе разговор, на двадцать минут, не больше.
К счастью, рядом мигал огнями неизвестный Даху ресторанчик.
– Видишь, как ублажают, – довольно похвастался Мишка. – Хотя какой, на хрен, ресторан нашему брату!
– Я угощаю, – поспешил Данила.
Ресторанчик, несмотря на крошечные параметры, оказался дорогущим, а свободных денег у Даха в связи с обстоятельствами не было. Они заказали по бутылке швейцарской минералки.
– Ты, я понимаю, парень конкретный, – улыбнулся Дах, ненавидевший это слово, к несчастью попавшее в молодежный жаргон и потерявшее свое нормальное значение, – и потому буду говорить открытым текстом. Согласен?
– Лады.
– Тогда слушай внимательно. Есть одна девушка, актриса. Начинающая, конечно, но не суть. Ее надо… скажем так, поставить на место. И потому – я уезжаю, а ты начинаешь за ней ухлестывать по полной программе. Можешь даже влюбиться по-настоящему – не обижусь. Разумеется, каждый труд должен быть оплачен – вот деньги. – Он пододвинул Мишке конверт, и тот неуверенно провел по нему пальцем. – Не волнуйся, хватит.
– Да я не о том. А вдруг она того…
Данила на миг представил, как Аполлинария рассказывает этому мужлану свои видения, и через силу улыбнулся.
– Она вполне нормальная.
– Да нет, вдруг и она в меня? Тогда что?
– Тогда, как обычно, привет – и в койку.
– Ну ты даешь!
– Что ж поделаешь, тебе морду не набьешь, правда? – Оба рассмеялись. – Но только чтобы все было красиво, ухаживанья, прогулки под фонарем, кофейни и так далее.