Тревоги души
Шрифт:
Прошло несколько дней. Я становился спокойнее. Стёпа сообщил нам, что Странный Мальчик начал поправляться, и посещение само собой отодвинулось на некоторое время, тем более, что Сергей и Настя гостили у тётки в городе.
В этот важный и памятный день погода выдалась мокрая, и мать, по обыкновению, не выпускала нас из дому. С утра начался дождь, и напрасно я умолял небо сжалиться над нами. Тучи были толстые, свинцовые, рыхлые, и не могли не пролиться. Ветра не было. В детской, несмотря на утро, держалась темнота. Углы казались синими от теней, и в синеве этой ползали и слабо перелетали больные мухи. Коля с палочкой в руке, похожий на волшебника, стоял подле стенной карты, изукрашенной по краям моими рисунками, и говорил однообразным голосом:
– Ява,
Я зубрил «Лжеца» и каждый раз, забыв начало, с досадой и передразнивая самого себя, повторял:
– Из дальних странствий возвратясь – чтобы ты не возвратился, не возвратился…
– Дзз, дзз, – жужжал дождь, постукивая в коридорные стёкла.
Из столовой шёл голос матери, сердившейся на Машу, и Маша громко плакала и оправдывалась в какой-то вине.
– Опять мама мучает Машу, – вдруг произнёс Коля, повернувшись ко мне. – Каждый день одни и те же придирки. А Маша всегда выходит правой.
– Надоело, – зевая ответил я, и опять продолжал, не глядя в книгу. – Однажды возвратясь из странствий, – ах, чёрт, опять не так. Когда же я, наконец, выучу это проклятое начало?
– Ты не зевай, а слушай, когда тебе говорят, – рассердился Коля. – Мама мучает Машу напрасно. И я говорю, что это нехорошо.
– Какое нам дело, – с досадой возразил я, глядя в книжку. – Маша служит, и мама всё может с ней делать. Маша – горничная…
– Нет, не может… Маша – человек. А человека нельзя мучить. Сергей из себя выходил, когда слышал плач Маши, и сердито ругался. Мне было за маму стыдно.
– А что говорил Сергей? – заинтересовавшись, спросил я.
– Суматра, Ява, Борнео, – раздался однообразный голос, и палочка снова заходила у него в руках.
– Что же он говорил? – нетерпеливо выговорил я, подходя к нему.
Коля посмотрел на меня и шёпотом ответил:
– Он называл маму крепостницей. Он говорил, что прислугу нельзя мучить за то только, что она служит и бессильна защитить себя. Прислуга необходима в доме; может быть, самая полезная в семье, и её нужно ценить, уважать. Он говорил, что все люди – братья, и один не должен угнетать другого…
Я понимал и не понимал. Что-то озарило меня, – мелькнуло и потухло. Горничная – человек? Я никогда не думал об этом, и в новизне лежала большая сила убедительности. Горничная – человек? Правда, у неё руки, голова, лицо. Она говорит, делает. Но человек? Разве у неё есть свой дом? Разве она занимается важными делами, как отец? Училась ли она? Горничная – человек! Простая мужичка, обязанная за деньги слушаться, работать, не иметь своей воли, спать в одежде, есть позже всех и самое худшее, – которое нам никогда бы не предложили, – и она человек! Но всё-таки она плачет, когда мать её ругает, она чувствует, и счастлива, когда мать похвалит её, приласкает. Она говорит о своей деревне, о замужестве, о своей земле. Господи, но ведь это и делает человек! И до сих пор я не подумал об этом!
Плач Маши становился яснее, она шла в кухню.
Мама ещё раз крикнула и убежала в спальню. Бабушка что-то тихо бормотала.
– Сергей прямо ненавидит маму за то, что она издевается над Машей, – прислушавшись опять сказал Коля.
– Сергей, всё Сергей, – хотелось мне подразнить Колю. А мама?
Я отложил книгу и задумался. Теперь я вспомнил, как Маша благоговела пред Сергеем и называла его за глаза не иначе, как «славный панич», а в глаза – Сергеем Михайловичем. Почему же Маша любит Сергея, – пришло мне в, голову, а к нам холодна, равнодушна? И в первый раз подумалось о том, что между нами и Машей существуют какие-то отношения, о которых я не подозревал. Лишь только Коля открыл мне, что Сергей ненавидит маму за жестокость, как неотвязно стал предо мной, ожидая ответа, другой вопрос: а нас? Разве мы поступали лучше матери? До Маши у нас служили Паши, Груши, Степаниды, и для нас, детей, они были, как временные рабы, с которыми всё можно было сделать: ругать, грубить, приказывать, требовать, иногда даже бить. И никогда не являлось мысли, что услуживает нам человек, которого нужно ценить, щадить, что лишь случай сделал то, что она служит, а мы приказываем, и могло быть наоборот: мы бы служили, а она приказывала. Теперь, как открытие, гвоздила мысль, что и Маша – человек, по несчастью подневольный. Раньше не думалось, и примелькалось, что мать, всегда вспыльчивая, несправедливая, досаждает Маше, как досадила бы всякому другому своими требованиями, придирками, – и что молчание и слёзы Маши вынужденные, купленные. Не думалось и о том, что Маша могла возмущаться против жестокости; – разве прислуга имеет право перечить, не слушать, разве смеет? Теперь Сергей, при посредстве Коли, открыл мне глаза, и я увидел, как много дурного хозяйского лежало в нашем прошлом. Как часто без нужды и я, и Коля были жестоки с прислугой. По утрам, сидя за чаем, мы не смели дохнуть, чтобы не разбудить матери, а в кухню вваливались с криком, с топотом утром, ночью, когда хотелось. Завтраки, обеды – были в доме священнодействием, а прислугу мы не задумываясь отрывали от еды для ничтожнейшего пустяка, и все в доме злились, если она не являлась немедленно на зов. Мать много отдыхала за день, вышивала или разговаривала с бабушкой; мы беззаботно проводили время и для всех день был наслаждением, а Маша с утра до поздней ночи носилась, как проклятая по комнатам, без устали, без ропота работала, и её гоняли беспощадно, не спрашивая себя, устала ли она, может ли утомиться.
– У Сергея в доме, – вдруг произнёс Коля, – слуги обедают с хозяевами за одним столом. Я сам видел, и подле меня, когда я у них обедал, сидела горничная.
Я всплеснул руками от изумления и во все глаза посмотрел на него. Это было ужасно, невозможно. Это было ново до того, что у меня, как будто я заглянул в пропасть, закружилась голова.
– Правда? – хотел я спросить, но голос не вышел у меня.
Но сейчас же налетел откуда-то, из самой глубины взволнованной души, подъём, будто я надышался опьяняющим воздухом, и я с восторгом крикнул:
– Я обожаю их, Коля, – и какие это дорогие, милые люди. Как бы мне хотелось служить у них!
– У них всё иначе, – серьёзно говорил Коля, махая палочкой. – Просто, как у бедняков, но иначе как-то. В доме у них нет гостиной, нет дорогой мебели, портьер. Цветов всегда много. Чай пьют не из стаканов, а из глиняных кружек. Стол не покрывают скатертью. Но всё же у них удивительно хорошо и чувствуешь себя так, как у нас на горе. Мать Сергея чудесно-добрая. Её все любят. Сергей рассказывал, что она по воскресеньям молится в отдельной комнате; туда же приходит молиться и простой народ: дворники, кучера, слуги, даже господа. Отец Сергея не молится с ними, но и он славный, – на Сергея походит… Чудесно у них, – повторил он.
– Так вот почему, – поражённый произнёс я, – Настенька сказала, что она любит бедных. Мы любим бедных, Коля? Скажи правду.
Он задумался. Я стоял подле него, смотрел в окно, как льёт дождь, и также думал.
– Что значит любить бедных? – проговорил я вслух. – Как их любить? Как отца или мать? Жалеть их? Давать им денег?
– Не знаю. Сергей говорит, что людям нужно жить, как братьям.
– Как братьям?! – удивился я, ничего не почувствовав от этого требования. – Разве можно любить Машу. Любить Машу, – повторил я раздельно. – Это меня не трогает ещё.
– Все люди – братья, – и это наверное, – убеждённо проговорил Коля. – Мать Сергея не может обмануть.
– И Андрей – брат? – недоверчиво спросил я. – И Стёпа? Как это странно всё, – прибавил я, вдруг почувствовав, что совершенно замучился от всех этих разговоров.
– Цейлон, Кипр, Суматра, – забормотал неожиданно Коля, с ожесточением завертев палочкой. – Ужасно непонятно… Борнео, Борнео. Для чего это нужно знать? Я в Борнео не поеду. Что такое: Борнео? Бор-не-о, – повторил он, прислушиваясь к слогам. – Никакого смысла. Есть ли там люди, Павка? И может быть в Борнео теперь сидит какой-нибудь мальчик и зубрит название нашего города… Все люди братья, – раскрыв глаза и с ужасом в голосе вдруг выговорил он.