Тревожная служба. Сборник рассказов
Шрифт:
— Такими они были в сороковом, когда я еще не родилась, — сказала Ута. — Когда мне исполнилось два года, мать ушла от нас. Отец надеялся, что все еще наладится, но его надежды не оправдались. Он так и не смог оправиться после ухода матери. Мне он об этом никогда не говорил, и все, что я знаю, стало известно мне из рассказов его сестры, которая переехала к нам, чтобы присматривать за мной.
Ута снова взглянула на фотографию.
— Мама никогда не понимала отца, — продолжала она, — и никогда не была ему настоящей подругой. Она считала его неудачником. А когда его взяли отбывать трудовую повинность и его маленькая строительная фирма распалась, мама вернулась к своим родителям. В сорок третьем они разошлись... У меня никогда не было матери, — со вздохом проговорила Ута.
Я попытался было представить себе ее
«Не делает ничего опрометчиво? — подумал я, и мне сразу вспомнился портфель, письмо, его решение. — Не делает ничего опрометчиво?»
Я взглянул на Уту. Если двое любят друг друга, если они женятся, то как может эта любовь вот так вдруг исчезнуть? Я не находил ответа. Вероятно, на то были свои причины, которых я не знал. Как не знал и того, что соединило этих двух людей и что заставило расстаться. Но сейчас было нечто такое, что волновало меня гораздо сильнее, — это решение Борка. Мотивы его были очевидны, и тем не менее само решение оставалось совершенно непонятным. Не представляю, как мог Вальтер Борк покинуть страну, свою дочь? Как мог он решиться на поступок, из-за которого будет проклинать себя всю жизнь? Конечно, Ута уже не ребенок, она не беспомощна, как раньше. Но он должен же знать, что этот шаг разлучит его с нею навсегда.
Ута положила фотографию на стол. И я сказал то, о чем не переставал думать все это время:
— Сейчас я понимаю твоего отца меньше, чем когда бы то ни было.
Я взял ее за руку. «Какие удивительные руки, — почему-то подумалось мне, — тонкие, изящные, но вместе с тем сильные».
— Да, это трудно понять, — сказала она, почувствовав укор в моих словах.
«Это невозможно понять!» — подумал я, но сказал совсем другое:
— Скорее всего, он просто испугался.
Она на минуту задумалась, покачала головой:
— Нет. Причина не в этом. Он не трус и в свое время доказал это.
Ефрейтор Цорн слушал меня молча и лишь от случая к случаю вставлял несколько слов.
Вдали из леса показался пограничный наряд. Солдаты курили, весело о чем-то разговаривали, смеялись. Павиан, как называли мы одного товарища за необыкновенно длинные руки, как всегда, оживленно жестикулировал. Он втиснулся в грузовик последним, и они укатили.
Солнце скрылось за набежавшими облаками. Полупрозрачные, как кисея, они легли на землю легкой тенью, но солнечные лучи быстро пробили их и засверкали на темных елях, превратив темную зелень в яркую, светлую и радостную.
На листьях кустарника сверкнули последние капельки росы, но скоро исчезнут и они.
Цорн посмотрел вдоль дороги, где только что скрылась автомашина с пограничниками, и, показав рукой в том направлении, спросил:
— Мать Уты по-прежнему живет там?
Я пожал плечами. О ее матери мы не говорили.
Цорн закурил и взглянул на меня.
— Так что такое с ним было и откуда известно, что он не трус? — Он спрашивал об этом так же серьезно, как я тогда...
Прежде чем ответить, Ута глубоко вздохнула, потирая лоб кончиками пальцев. Казалось, ей не так важно было убедить меня, сколько найти обоснованный ответ для самой себя.
— Это было перед рождеством. Отец достал из ящика с рождественскими подарками фигурку рудокопа — она цела у меня и сейчас, — приставил к нему две толстые красные свечки и играл мне на пианино.
По лицу Уты пробежала легкая грусть и тут же исчезла. Старательно тикавшие маятниковые часы, висевшие на стене, начали шипеть, и затем в комнате раздались нежные дрожащие удары. «Восемь часов, — отметил я про себя, — пора идти».
Ута продолжала:
— В тот вечер за ним пришли. Полицейские были вежливыми, и вначале это даже не вызвало беспокойства. Я тогда, конечно, не понимала, что произошло, и стала просить его еще раз сыграть мне песенку о снежинках. Но люди, забравшие его, очень спешили. Отец подошел к пианино и медленно закрыл крышку. Потом он собрал некоторые вещи и поцеловал меня, как будто надолго расставался. Я начала плакать. Почему его арестовали и что было потом, я узнала гораздо позже — когда мы стали проходить в школе всеобщую историю, он немного рассказывал об этом.
Отец считался хорошим специалистом и выполнял свою работу с большой ответственностью, как и все, что он делал. Во время войны он занимался проектированием подземных мастерских для производства танковых моторов. Где сооружались мастерские, он догадывался, однако не слишком задумывался над этим, полагая, что и война и танки его не касаются. Он не пытался разобраться в причинах разразившейся войны, не говоря уже о том, чтобы принимать хоть какое-то участие в борьбе против нее. Отец не считал войну наказанием божьим, равно как и ниспосланным свыше испытанием, не слишком веря мифам о героях и о неизбежности борьбы. Для него существовала только его работа. Он, конечно, не мог не знать, что каждой своей мыслью, каждым расчетом и проектом на чертежной доске работает на войну, и это тяготило его, но он не видел иного выхода. Отец добросовестно выполнял свою работу, старался не думать о политике и втайне ожидал того дня, когда снова, как и раньше, сможет строить мосты...
Ута говорила медленно, словно взвешивая каждое слово. Чувствовалось, что ей самой важно разобраться в позиции отца, быть объективной в оценке его поступков.
Она повторила с оттенком упрека:
— Он не пытался бороться, потому что не знал, что нужно делать. Он не признавал войну, но ничего не сделал против нее. — Голос Уты на последних словах стал совсем тихим, и она умолкла. Только мерное тиканье часов слышалось в комнате. Мне не терпелось узнать о том, что же произошло после того, как Вальтера Борка арестовали.
Ута очнулась от своих невеселых дум и решительно взглянула на меня.
— Он не знал, что нужно делать. Но другие в это время пытались как-то бороться... Отец не понимал, за что его арестовали, однако из допросов выяснилось следующее. Один из недавно законченных по их проекту подземных стендов для испытаний танковых моторов рухнул, и под его развалинами погибли образцы конструкций нулевой серии новых танков. На рабочих чертежах стояла подпись моего отца. Гестапо требовало от него объяснений. Отец настаивал на своей невиновности, утверждал, что для него и самого это загадка. В гестапо ему не верили, но до поры до времени были вежливы. Никто не сомневается в его честности, в его верности фюреру, в его преданности, однако нужны объяснения! Это ведь его чертежи и его подпись!
Вероятно, они принимали его за основную фигуру. Его продолжали допрашивать все еще вежливо, однако утонченно действуя на психику. Было очевидно, что они не намерены больше церемониться.
Фирма, производившая моторы и имевшая в министерстве вооружения солидные связи, старалась как можно скорее уладить это дело, бросавшее тень на ее репутацию. И все же прошло немало времени, прежде чем удалось обнаружить подделку подписи на чертежах. Они, несомненно, побывали в чьих-то руках после того, как были сделаны. У моего отца возникло подозрение, хотя сама мысль об этом казалась ему нелепой. Человек, которого он готов был обвинить в подделке подписи, был старым членом НСДАП и казался ревностным служакой. Нет! Однако только он имел доступ к чертежам. Пытаясь разобраться в мотивах, которые могли побудить этого человека к преступлению, отец вдруг их ясно осознал — в этой войне у того погибли оба сына, старший под Сталинградом, а младший летом 1944 года на центральном направлении. Подозрения моего отца превратились в уверенность, но теперь он сознательно молчал, не называя ни одного имени. Он каждый раз повторял, что ему совершенно не известна причина случившегося. Тогда допросы стали более жестокими. Ему стали угрожать, пытались запугать. Говорили, что, если не найдется преступник, ему одному придется отвечать за катастрофу, а что это означает в военное время, вряд ли нужно разъяснять. Затем начали избивать. Отец никогда об этом не рассказывал, но как это скрыть? Его спина и сейчас в рубцах от ударов стальными прутьями. Маленькой я его спрашивала, что это с ним случилось, и он всегда отвечал: «Это с войны, старая история». Позже, когда я стала постарше, я сама перестала его расспрашивать, чувствуя, что ему тяжело об этом вспоминать. И лишь однажды, когда он рассказал мне о допросах, я спросила: «Рубцы от этого?» Он кивнул и долго ничего не говорил, а затем произнес слова, которые я помню до сих пор: «Боль кажется не такой сильной, если знаешь, что этим спасаешь жизнь другому...»