Тревожное лето

Владивосток, 1921 год...

От Светланской к Орлиной сопке идет Полтавская улица. Небольшая, мощенная булыжником. Здесь, в двухэтажном каменном доме, расположилась меркуловская контрразведка. Теперь, после переворота, день и ночь в этом здании с зарешеченными окнами ведутся допросы. Сотни людей прошли через кабинеты и подвалы дома на Полтавской. Белогвардейская контрразведка лихорадочно ищет тех, кто еще не успел уйти в тайгу, в партизанские отряды, кто, несмотря на белый террор, вел подпольную работу, печатал и расклеивал листовки.

— Дальше, дальше, — торопил Дзасохов. — Ну! Что, язык проглотил?

Перед ним стоял, едва держась на ногах, давно небритый мужчина лет сорока в изорванной рубахе с засохшими пятнами крови.

— Пить, ради бога! — хрипел он, облизывая спекшиеся губы. — Мне уже двое суток ничего не дают. Морскую воду только... Водички, бога ради...

Дзасохов поднялся, налил из графина полный стакан и поставил его на угол стола.

— Получишь, когда расскажешь.

— Да я уже все рассказал, крест святой, господин ротмистр.

— Ишь ты, бога вспомнил. Вы ж, большевики, бога вспоминаете только с его матерью.

— Да какой я большевик? Я к этим идейным сбоку припека. Все я сказал... Все. Водички дайте! — Он смотрел горящим взглядом на стакан с водой. Казалось, сходил с ума на глазах.

— Кто еще, кроме тебя, состоит членом ревкома?

— Уже говорил. Не знаю никого. Меня только-только ввели в состав от фракции эсеров. Могу сказать одно: ревком откуда-то получает подробные сведения о белых... ну, о вас. Самые секретные! Клянусь детьми своими. Только не возвращайте в камеру, иначе больше мне не жить. Они уже про меня все знают! — и заплакал.

В кабинет вошел плотный, довольно молодой мужчина. Наголо бритый, широколицый.

— Тебе чего, Щеков?

— Я просто так, Игорь Николаевич. Слышу, вы тут... Может, что понадобится?

— Это правда, что Сапего в камере бьют?

— Вообще-то да. Совсем запугали мужика. — Он потер толстой ладонью макушку.

Дзасохов протянул руку к стакану с водой и с видимым удовольствием отхлебнул.

— Послушай, Сапего... Кстати, как тебя лучше называть: Сапего, Сапего-Лимборский или просто Лимборский?

— Сапего, Сапего моя фамилия. Не надо мне этих кличек!

— Ладно, ладно. Мне вот что интересно. Ты тут болтаешь много. Только, жалко, знаешь мало. А то бы всех выдал. Так? Объясни-ка, почему никто из них не выдал тебя? У нас, как видишь, не церемонятся. Но — молчат. Вон Щеков подтвердит. А вот ты продал своих. Не выдержал. Они что, меньше тебя хотят жить?

— Жить всем хочется, чего там...

— Тогда почему же?..

— Потому что идея — главное для них, — горячо воскликнул Сапего. — Они за свою веру хоть на костер!

— А ты?

— А я — нет, получается.

— Не убежденный, что ли, не идейный?

— Эх, господин ротмистр! Когда человек убежден, в нем необыкновенная сила духа...

— Говоришь ты красиво, ведешь себя только не ахти.

Дзасохов в задумчивости походил по комнате. В коридоре затопали, он выглянул:

— Флягин! Иди-ка сюда!

Вошел агент контрразведки Флягин. Приятное открытое лицо, подтянутая фигура. Правое ухо несколько оттопырено: создается впечатление, будто он постоянно к чему-то прислушивается.

— Ты посиди тут, Флягин. Послушай, может, пригодится когда-нибудь.

Флягин не любил, когда к нему обращались на «ты». В дознании и сыске он считал себя большим специалистом, не слабее Дзасохова.

— Если вам угодно, пожалуйста. — Флягин стал у окна, скрестив на груди сильные руки.

— Мы тут про убеждения говорим. Что кем движет. Та-ак. Ну, а почему же ты не из убежденных?

— Почему? — Сапего переступил с ноги на ногу. — Я от жизни свое хочу взять. Теперь пожить хочу хорошо, а не через десять или двадцать лет. Пожить, а не на смерть идти. Не для потомков ее создавать, эту хорошую жизнь, а самому маленько ухватить. Вот мои какие убеждения.

Дзасохов внимательно слушал Сапего. Он искал оправдания его предательству. И находил. Да, жить... Что значат теперь для него самого, ротмистра Дзасохова, высокие идеи? Пустой звук. Сейчас за все идеи белого движения не получишь и ломаного гроша. И само движение доживает последние деньки. Прав Сапего. Жить — главное. А люди, которые под пытками, на допросах молчали, как камни, вызывали у Дзасохова невольное уважение. И ненависть. Значит, есть нечто, ради чего они идут на смерть. Нечто, слишком возвышенное для Дзасохова, недоступное ему? Это оскорбляло.

— Флягин, — обратился Дзасохов к агенту. — А ты пошел бы на костер, как великие люди?

— Это еще зачем? — не на шутку испугался Флягин.

— Не дрожи. Есть ли что-нибудь, ради чего ты принял бы смерть?

Флягин задумался. Поднял глаза к потолку, заморгал:

— За царя, что ли? — неуверенно спросил он.

— На другое у тебя мозги не срабатывают. Ну, пусть за царя, — сказал Дзасохов и потянул из тумбочки стола бутылку.

Флягин следил за его рукой.

— Теперь — никак нет, господин ротмистр.

Дзасохов поставил бутылку на место.

— Иди, Флягин, отсюда. Воронье... — Перевел взгляд на Щекова: — Ну, а ты?

Щеков не выдержал взгляда ротмистра — отяжелевшего, страшного. Когда он так глядит — лучше не раздумывать, а сразу — руки по швам.

— Так точно, ваше благородие. За царя! — подскочил он.

— Во, — поднял палец Дзасохов, посмотрев на примолкшего Сапего. — Во! — Он налил водки и подал Щекову.

Маленькими глоточками тот выпил водку, выпятил толстые губы, выдохнул длинно и блаженно.