Тревожные годы
Шрифт:
Кажется, именно я так и поступлю.
Ты просто бесишь меня. Я и без того измучен, почти искалечен дрянною бабенкою, а ты еще пристаешь с своими финесами да деликатесами, avec tes blagues? [со своими шутками (франц.)] Яраскрываю твое письмо, думая в нем найти дельный совет, а вместо того, встречаю описания каких-то "шелковых зыбей" да "masses de soies et de dentelles". Connu, ma chere! [массы шелка и кружев. Знаем мы все это, дорогая! (франц.)] Спрашиваю тебя: на кой черт мне все эти dentell'и, коль скоро я не знаю, что они собою прикрывают!
В одном только ты права: в том, что Полина дрянная, исковерканная бабенка. То есть тебе-то собственно эти коверканья нравятся, но, в сущности, это просто гадость. Полина - одна из тех женщин, у которых на первом плане не страсть и даже не темперамент, а какие-то противные minauderies [ужимки(франц.)], то самое, что ты в одном из своих писем называешь "les preludes de l'amour" [прелюдиями любви (франц.)]. По-моему, ничего гнуснее, развратнее этого быть не может. Женщина, которая очень хорошо понимает, чего она хочет и чего от нее хотят, и которая проводит время в том, что сама себя дразнит... фуй, мерзость! Ты можешь острить сколько тебе угодно насчет "гвардейской правоспособности" и даже намекать, что я принадлежу к числу представителей этого солидного свойства, но могу тебя уверить, что мои открытые, ничем не замаскированные слова и действия все-таки в сто крат нравственнее, нежели паскудные apercus politiques, historiques et litteraires, которыми вы, женщины, занимаетесь... entre deux baisers [между двумя поцелуями (франц.)].
Целуют меня беспрестанно - cela devient presque degoutant [это становится почти невыносимым(франц.)]. Мне говорят "ты", мне, при каждом свидании, суют украдкой в руку записочки, написанные точь-в-точь по образцу и подобию твоих писем (у меня их, в течение двух месяцев, накопились целые вороха!). Одним словом, есть все материалы для поэмы, нет только самой поэмы.
Это до того, наконец, обозлило меня, что вчера я решился объясниться.
Я нарочно пришел пораньше вечером.
– Вы знаете, конечно, что Базен бежал?
– сказал я, чтобы завязать разговор.
Она удивленно взглянула на меня.
– Да-с, - продолжал я, - бежал с помощью веревки, на которой даже остались следы крови... ночью... во время бури... И должен был долгое время плыть?!
Я остановился; она все смотрела на меня.
– Какой странный разговор!
– наконец сказала она.
– Ничего нет странного... об чем говорить?
– Вероятно, это предисловие?
– А если бы и так?
– Предисловие... к чему?
– А хоть бы к тому, что все эти поцелуи, эти записочки, передаваемые украдкой, - все это должно же, наконец, чем-нибудь кончиться... к чему-нибудь привести?
Она взглянула на меня с таким наивным недоумением, как будто я принес ей бог весть какое возмутительное известие.
– Да-с, - продолжал я, - эти поцелуи хороши между прочим; но как постоянный режим они совсем не пристали к гусарскому ментику!
– Mais vous devenez fou, mon ami! [Да вы с ума сходите, мой друг! (франц.)]
– Нет-с, не fou-c. А просто не желаю быть игралищем страстей-с!
Я был взбешен бесконечно; я говорил громко и решительно, без всяких menagements [обиняков(франц.)], расхаживая по комнате.
– Но чего же вы от меня хотите?
– Parbleu! la question me parait singuliere [Черт побери! странный, по-моему, вопрос (франц.)].
– Vous etes un butor! [Вы грубиян! (франц.)]
Признаюсь, в эту минуту я готов был разорвать эту женщину на части! Вместо того чтобы честно ответить на вопросы, она отделывается какими-то общими фразами! Однако я сдержался.
– Быть может, ротмистр Цыбуля обращается деликатнее?
– спросил я язвительно.
– Да, Цыбуля - деликатный! C'est un chevalier, un ami a toute epreuve [Он рыцарь, он испытанный друг(франц.)]. Он никогда не обратится к порядочной женщине, как к какой-нибудь drolesse! [потаскушке(франц.)]
– Еще бы! Мужчина четырнадцати вершков росту!
– Pardon! II me semble que vous oubliez... [Довольно! мне кажется, вы забываетесь... (франц.)]
– Послушайте! неужели вы, однако, не видите, что я, наконец, измучен?
Это восклицание, по-видимому, польстило ей. Ведь эти авторши разных apercus de morale et de politique - в сущности, самые кровожадные, тигровые натуры. Ничто не доставляет им такого наслаждения, как уверенность, что пущенная в человека стрела не только вонзилась в него, но еще ковыряет его рану. В ее глазах блеснула даже нежность.
– Voyons, asseyons-nous et tachons de parler raison! [Сядем и попробуем поговорить здраво! (франц.)] - сказала она ласково.
Я опустился на диван возле нее. Опять начались поцелуи; опять одна рука ее крепко сжимала мою руку, а другая покоилась на моей голове и перебирала мои волосы. И вдруг меня словно ожгло: я вспомнил, что все это по вторникам, четвергам и субботам проделывает m-me Pasca на сцене Михайловского театра.
– И вы называете это "parler raison"? [поговорить здраво? (франц.)] - почти закричал я.
– Mon ami! au nom du ciel! [Друг мой! бога ради! (франц.)]
– А! это на вашем языке называется "parler raison"! Eh bien, je ne veux pas parler raison, moi! Je veux extravaguer, je veux... [Но я не хочу говорить здраво. Мне хочется сумасбродствовать, хочется... (франц.)]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я вел себя глупо; кажется даже, я мальтретировал ее. Но эта женщина - змея в полном смысле этого слова! Она скользит, вьется... Через четверть часа я сидел в своей дурацкой квартире, кусал ногти и рвал на себе волосы...