Тревожный звон славы
Шрифт:
...Миновали заставу с ленивым шлагбаумом и полосатой будкой и выехали в поля. Будто свежестью повеяло среди раздолья, и легче стало дышать. Но дымка марева плыла над пёстрыми полями, над рощами к дальним холмам. В небе на немыслимой высоте парили птицы — они были вольны в голубом просторе.
Нужно было подумать, как теперь всё сложится. Конечно, четыре года он не видел семью. Но возвращается ссыльным — без службы, без денег. А виноват Воронцов [17] .
Мысль об унижениях и обидах, нанесённых ему графом, обожгла. Он не мог сидеть спокойно.
17
Воронцов
— Эй, стой!
— Тпру, милые! — Пётр натянул вожжи.
Пушкин выпрыгнул, подняв облако мелкой удушливой пыли, и пошёл рядом с коляской. Воронцов — придворный кичливый вандал! Дело не в том, что он не смыслит в поэзии. Кто в ней вообще смыслит? Но дело в том, что в поэте он желал видеть лишь чиновника, а у поэта — шестисотлетнее дворянство! Пушкин не Тредьяковский, который с одой дожидался в прихожей или на коленях подползал к трону императрицы. Пушкин не Корнель, не Расин, не Вольтер [18] , не выходец из третьего сословия, развлекающий аристократов, он сам аристократ, и не новый, послепетровский, а давних времён боярской Думы...
18
Тредьяковский (Тредиаковский) Василий Кириллович (1703—1769) — русский поэт и учёный.
Корнель Пьер (1606—1684) — французский драматург, представитель классицизма.
Расин Жан (1639—1699) — французский драматург, представитель классицизма; лучшие трагедии — «Андромаха», «Федра» и др.
Вольтер (псевдоним, наст. фам. и имя — Аруэ Мари-Франсуа) (1694—1778) — французский писатель и философ-просветитель, деист.
— Эй, стой!
— Тпру, милые...
Пушкин откинулся к раскалившемуся от солнца заднику коляски. Нужно было подготовиться к встрече. Как примет его отец? Четыре года разлуки не отдалили их и не сблизили: они почти не переписывались. Но он увидит брата! Каким найдёт его? Как много должен он поведать возмужавшему брату, который отныне станет ближайшим его другом и наперсником!
— Погоняй! — крикнул он Петру.
— Эй, соколики, эй, варвары! — Пётр махнул кнутом.
Коляска катила, покачиваясь и подскакивая на ухабах.
По сторонам тянулись квадраты полей. Пахло сеном.
Воронцов царствует и благоденствует, а ему, Пушкину, определено жить в глуши. Сколько? Месяц, два, пять?.. А если год? А если три? А ведь он, подавая в отставку, рассчитывал в Петербурге зажить, ни от кого не завися, лишь получая оброк от своих литературных трудов. Теперь в деревне не заглохнет ли его поэтический дар? Неожиданно родилась ритмичная строка: «В глуши что делать в эту пору?»
— Эй, стой!
Он снова пошёл рядом с коляской. Ради кого, ради чего навлёк он удары судьбы? Из Петербурга его сослали в Екатеринославль — чиновничье провинциальное гнездо; из Екатеринославля — в Кишинёв, грязный вертеп... И теперь не оставляют тревожные предчувствия. Он не оправдает своего предназначения, не свершит великих замыслов. Он исчезнет, не успев раскрыть миру всего, что в нём таится. И ради чего? Ради свободолюбивых химер, оказавшихся никому не нужными. Вот так некогда сгубил себя несравненный Шенье [19] , оставив цветы поэзии ради крови революции... Нет, нет, пора твёрдо понять своё предназначение. Нежданный поворот в судьбе потряс его, усилив муки сомнений и раздумий.
19
Шенье Андре (Андрей) (1762—1794) — французский поэт и публицист, противник якобинцев.
Дорога тянулась низкой луговиной с кустами ракиты. Он сорвал несколько мелких гладких листиков и растёр их между пальцами. Будто воскрес запах моря, в жарком мареве будто качнулись корабельные мачты, ветерок дохнул безбрежной свободой. В возбуждённом воображении место графа заняла его жена, графиня [20] , — такая, какой он увидел её при прощании: прекрасная, воздушная, ароматная. Может быть, судьба посылала ему счастье, которое, увы, до сих пор ему не дано было узнать...
20
...место графа заняла его жена, графиня... — Воронцова Елизавета Ксаверьевна (1792—1880) — жена М. С. Воронцова, друг Пушкина.
Не останавливая лошадей, Пушкин вскочил в коляску. «В глуши что делать в эту пору?» Ритмы, не находившие слов, бились в душе, требуя, как живые существа, рождения. Сколько замыслов он вёз! Одни возникли лишь по дороге, другие ожидали завершения, заполнив листы нескольких толстых тетрадей. Ритмы, мелодии пели, плескались, набегали волнами, приливами, чувство красоты обожгло душу — даже ещё не чувство, а лишь предчувствие его. Он огляделся вокруг. Красота разлита была и в колосьях, и в травах, и в берёзовых рощах, в воздухе, в небе...
Отгоняя неспешными взмахами кнута оводов со спин вспотевших лошадей, Пётр громко рассказывал:
— Уж какой он мужик. Ничего не хоц делать. Знай пье да молодуху бье. А надысь так взлупил, аж она помирала. А седни всё ж встала...
Никита, наклонившись к Петру, жадно слушал деревенские новости.
— Все ли дома здоровы? — спросил Пушкин.
— Слава те Господи, в здравии. — Пётр переложил кнут в левую руку, а правой перекрестился. — Кормильцы вы наши, благодетели наши... — Соломенную шляпу он надвинул глубоко на лоб, и изодранное перо смешно трепетало. — А надысь к барину нашему важный господин из самого Пскова приезжал — в мундире, с пуговицами...
Что бы это могло значить? С какой бы стати? Не в связи ли с его приездом?
— И что же?
— А кто ё знает... — Пётр пожал плечами. — Но-о, милые...
Ах, не всё ли равно! В коляске, на сиденье и у бортов, валялись яблоки, которые он покупал по дороге. Он принялся грызть их, легко кромсая крепкими зубами и придерживая изящными длинными пальцами.
Пристяжная призывно заржала — с ближнего луга в ответ донеслось ржание. Там косили. Мужики и бабы вблизи дороги низко поклонились барской коляске.
— Самая что ни есть страда, — сказал Никита. В голосе его была радость — он возвращался домой, к своим. — Жнитва, да молотьба, да пахота...
— Да лён тягать, — подхватил Пётр. — Да теперича отаву косить... Как успелось, так и доспелось.
— На то ты и есть крестьянин, — глубокомысленно заметил Никита.
— Второй Спас — всему час...
«Я в России, — подумал Пушкин, прислушиваясь к разговору. — Не в горах Кавказа, не в Бессарабских степях, не в морских просторах, не среди броских красок и грозных стихий, а в России, скромной, неяркой, задумчивой...» Каким-то движением души он совершил превращение — и его «я» переместилось в косца в пестрядинных портах и лаптях, и он ощутил себя по пояс голым, нечёсаным, белобрысым. Снова лёгкое, бесшумное, неприметное душевное движение — «я» вернулось, он стал самим собой.