Три часа
Шрифт:
– Счастье теб такое… – говоритъ басомъ Андронъ. – Господь далъ, свидлись. Миколая вотъ нту… какъ жалть-то будетъ!
Смотрятъ въ окно.
– Угораздило его, дуролома, хать! – говоритъ мать и начинаетъ вытаскивать изъ самовара яички.
Говорятъ о нмцахъ, о графскомъ лс, гд нмца видали, о фабрик говорятъ, обо всемъ.
И никто не догадается уйти,
– Пора, мамаша… – съ подбирающейся оторопью говоритъ Ждановъ. – Погоню на почтовыхъ, ждутъ меня вс…
И вс цлуются, вс. Тянутся цловаться двчонки. Начинается плачь. У Жданова сводитъ губы, когда онъ подтягиваетъ потуже поясъ и проситъ Андрона заправить подъ хлястикъ.
– Въ мрку вогналъ! – говоритъ Андронъ, оглядывая спину.
– Годи, однусь… пробгусь съ тобой, – говоритъ мать, уже ничего не видя.
– Ладно. А я у двора похожу.
Ждановъ выходитъ въ снцы, гд розовато отъ солнца черезъ щели. Стоитъ въ углу тихая кадушка. Птухъ уже заслъ на нашестъ, въ уголку двора; куры вытягиваютъ къ нему головы, хотятъ прыгать. Задомъ смотритъ корова. Солома въ розовомъ ине отъ свта.
Ждановъ выходитъ на улицу, оглядываетъ рябину,
Съ оставшимися на маковк почернвшими кистями. Хлопаетъ по ней – мерзлыя.
Обходитъ вокругъ двора, видитъ засыпанное снгомъ колесо у стнки, старое колесо.
Сломалось съ годъ тому, подъ сномъ, на мостик. Вонъ тамъ. И видитъ бурый лсокъ и невидную теперь Чолкну. Рига, прощай! Прощайте, ветлы… Сколько снгу-то навалило, – поскидалъ бы теперь. И тутъ не прочищено, а то какъ стны, бывало…
Смотритъ на него изба изъ-подъ блой шапки слпой стной, съ чернымъ оконцемъ снцевъ, откуда, бывало, выскакивала кошка. На улиц двчонка сосетъ палецъ и смотритъ боязливо однимъ глазкомъ изъ-за навороченнаго платка. Поджимаются на ветл галки. детъ возъ съ хворостомъ. Нтъ, не отецъ. Ну, что же длать, не пришлось повидаться.
– Маменька… поскорй!
Ихъ провожаютъ той же дорогой, тропкой, къ Настасьину. Прощаются, и теперь только они одни. Ждановъ бжитъ, боится; мать за нимъ, въ полушубк
– Степушка… мочи нтъ… – хрипитъ мать и схватывается у горла. Начинаетъ откутываться.
Пробжали больше версты. Ждановъ останавливается, смотритъ. Снгъ ржетъ глаза, и весь онъ теперь красный, въ зеленыхъ пятнахъ, – отъ солнца. Оно уже совсмъ на земл, скоро зайдетъ за „Графское“, гд пруды.
– Ну, маменька… надо.
Они одни, никто ихъ не видитъ. Кустикъ видитъ, если только онъ можетъ видть. Солнце видитъ, красное какъ клюква, но и оно хоронится за бугромъ. Снгъ похрустываетъ, отзывается, – слышитъ.
Зашло солнце. Бжитъ Ждановъ опять лскомъ, давно перемахнулъ вторую петлю Чолкны. Вотъ и Настасьино; улетли галки съ прясла. Мимо всего. Вонъ и трубы, черныя тучи въ неб.
– Такъ что явился, господинъ отдленный!
Уже темнетъ. Въ вагон душно.
– Повидалъ? – спрашиваетъ Рыбкинъ.
– Повидалъ.
– А у насъ Штыкъ убёгъ… выскочилъ, чортъ! – говоритъ разстроеннный Рыбкинъ и ложится наверхъ. Ложится и Ждановъ. Молчитъ два часа, пока не уходитъ поздъ.
Горятъ огни на путяхъ, красные и зеленые. Поздъ давно ушелъ. На станцiи тихо. Мутно горятъ фонари. И бгаетъ въ полутьм, постукивая по асфальту ноготками, потерявшiйся Штыкъ. Смотритъ, не понимая, на огни, тычется носомъ въ рельсы, вскакиваетъ снова на дебаркадеръ и нюхаетъ воздухъ, подымая лапку. Ему страшно въ невдомомъ. Онъ бжитъ къ двери и пробуетъ отворить лапкой – это онъ тоже уметъ длать. Но дверь тяжелая, и никто не выходитъ. Такъ онъ ждетъ долго-долго и подрагиваетъ отъ холода.
1915 г.