Три дня в Дагезане
Шрифт:
– Однако вы заявляли, что знаете убийцу Калугина.
– Я совсем другое подразумевал...
– Валерий опять запропастился, - нарушил их разговор вернувшийся Сосновский.
– И Марина Викторовна его не видела. А вы, Алексей Фомич?
– Я тоже.
– Кушнарев поднялся.
– Простите, уважаемый, вынужден вас покинуть. Понимаю ваше состояние, но бессилен, бессилен.
– Он покосился на Бориса.
– Ждать милицию нужно, а не мудрствовать. На меня не рассчитывайте. Я болтун. Наговорю, а все не так. Не так совсем или даже наоборот. Наврежу только. Нет, простите великодушно.
Он поспешно зашагал в свою комнату.
– Кажется, я невпопад?
– спросил Борис Михайлович.
– Наоборот. Не хочу ничего "выведывать". Пусть скажет сам.
– Ему есть что сказать?
– Я надеюсь понять то, что он сам до конца не понимает. Со стороны легче заметить детали, которые примелькались тем, кто рассматривает картину постоянно. А он присматривался долго, годами. Однако где же Валерий? После этого выстрела я стал беспокойным. Что делает Марина?
– Марина у себя. Совсем раскисла. Утром выглядела живее. А сейчас, видимо, стало доходить, что произошло. Ведь она девчонка, в сущности, а в такую передрягу угодила. Зайди к ней, а я посмотрю, чем заняты остальные.
По пути в комнату Марины Мазин посмотрел в окно. За ним, прижавшись носом к стеклу, стоял Коля. Игорь Николаевич повернулся и вышел из дому.
– Не прячься, сыщик. Считай, что прощен.
Получилось удачно. Мальчишка не ожидал полной амнистии.
– Правда?
– Ты думал, что нашей дружбе конец, потому что разболтал про выстрел отцу? Пулю узнал сразу?
– Ага.
– Ага! Прекрасное слово. А зачем бегаешь за мной? В лесу ты ветки ломал, следопыт? Хочешь просить прощения?
– Не виноват я, Игорь Николаевич! Я хотел про пулю сказать, а вы говорите: "Уходи". Я не успел.
– Зря выкручиваешься. Воспользовался обстановкой, чтобы улизнуть, ага?
Коля опустил глаза.
– То-то! Теперь слушай. Работник ты оказался недисциплинированный. Наверно, это у тебя наследственное. Придется, брат, вступить в борьбу с природой. Или возьмешь себя в руки, или отставка. Решай быстро.
– Беру в руки, Игорь Николаевич.
– Предположим. А прощаю я тебя именно за то, что сказал отцу.
На этот раз Коля не понял.
– Пояснить? Думаю, ты предупредил отца потому, что был уверен, что стрелял не он.
Теперь паренек обрадовался открыто.
– Ну да, Игорь Николаевич.
– А если б ты знал, что стрелял он, как бы ты поступил?
Радость сбежала с веснушчатого лица.
– Не знаю...
– Понятно. Наверно, я не должен был задавать тебе этот вопрос. Это сложный вопрос... Значит, был уверен?
– Конечно, не он, Игорь Николаевич! Отец бы не промахнулся. Он знаете как стреляет!
Такого своеобразного аргумента Мазин не ожидал.
– Пуля прошла близко.
Коля замахал энергично.
– Что вы! Вас же ранило в правую руку. Это от сердца далеко.
– Не так уж далеко, Коля. Но не будем спорить. Отец сказал тебе, что он подменил пулю?
– Подменил?
– Мальчик покраснел.
– Чтоб вы не узнали, что стреляли с карабина, да?
– По-видимому.
– А вы заметили, да?
– Коля стоял красный как рак. Видно было, что ему стыдно и за поступок отца, и за то, что он не удался.
– Отец же не знал, кто вы, Игорь Николаевич. Он думает, что вы доктор. Я про вас не говорил. Я же слово дал.
– Доктора тоже не лопухи. Значит, отец считает, что провел нас?
– Да ведь отцу страшно, что на него подумают. Ему и так от начальства попадает. А я ему нарочно сказал. Он теперь нам полезен будет. Он этого гада все равно выследит.
– "Нам"?
– Мазин засмеялся, а мальчик нахмурился.
– А что тут плохого?
– Под пулю отца подставить можешь, - пояснил Игорь Николаевич, не распространяясь, что сам он далеко не уверен в непричастности егеря. Меня-то подстрелили.
– Отца не подстрелят, - ответил Коля с обидной для Мазина гордостью.
– Будем надеяться. А ты рассчитываешь получить задание? Тогда иди в дом и посиди за столом. Подожди меня. Можешь смотреть по сторонам. Пока все.
Игорь Николаевич вытянул руку. На ладонь упали две снежинки, маленькие, четкие, как на рисунке в школьном учебнике.
Снег
"Посиди за столом", - сказал он. Мазин вдруг осознал, что распоряжается в чужом доме, что дом этот, ни в чем не изменившись за ночь, стал совсем другим, превратился в место преступления, и вести себя в нем надлежит иначе, чем вчера вечером. Это было знакомое ощущение. Не раз ему приходилось появляться в квартирах в трагические минуты, осматривать их, как врач осматривает больного, стараясь увидеть все, чтобы сохранить в памяти необходимое, то, что требуется, не больше. Без оскорбительного любопытства осматривал он портреты и фотографии, шкафы с одеждой и столы с дорогими кому-то письмами и пожелтевшими документами. Он умел делать это, не причиняя боли, профессионально и деликатно касаясь кровоточащих ран, ни на секунду не забывая, что мир состоит из людей, а не из потерпевших и преступников.
Но и сами люди, скованные горем или страхом, напрягались, теряя обычную чувствительность, а дома их, жилища, подчиняясь какому-то психологическому иммунитету, вдруг превращались просто в обстановку, среду жизни, утрачивали неповторимо личное, интимное. Горе как бы вскрывало призрачность, сиюминутность мира, который люди склонны кропотливо, настойчиво создавать вокруг себя. Пришла беда, и жестокая реальность вторгается в мир, который только что казался единственным, нерушимым, только тебе принадлежащим, и он дробится на составные части, каждая из которых возвращается к своему первоначальному простому предназначению: кровать становится обыкновенной мебелью, а фотокарточка - листком бумаги, запечатлевшим не кусочек жизни, а ее оптическое отражение.
Духом этой жестокой реальности, возвращающей все на свои места, и пахнуло сейчас на Мазина в калугинском доме, показавшемся ему кораблем, когда они с Борисом спешили ночью под ливнем, и ряды окон светились, как палубы, разгоняя грозу. Но свет погас, корабль на мели, капитан с зарядом картечи в груди лежит в рубке, и чужие люди ходят по дому, думая о том, что непогода скоро кончится и можно будет сложить чемоданы и рюкзаки и покинуть навсегда ставшее таким неуютным, вчера еще шумное и гостеприимное жилище.