Три Дюма (ЖЗЛ)
Шрифт:
К этому времени, чтобы не путаться, их уже начали называть Александр Дюма-отец и Александр Дюма-сын, что очень возмущало старшего.
«Вместо того чтобы подписываться Алекс[андр] Дюма, как я, — что в один прекрасный день может стать причиной большого неудобства для нас обоих, так как мы подписываемся одинаково, — тебе следует подписываться Дюма-Дави. Мое имя, как ты понимаешь, слишком хорошо известно, чтобы тут могло быть два мнения, — и я не могу прибавлять к своей фамилии «отец»: для этого я еще слишком молод…»
В двадцать лет Дюма-сын был красивым молодым человеком, с гордой осанкой, полным сил и здоровья. Он был высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица, и ничто, кроме мечтательного взгляда и слегка курчавой светло-каштановой шевелюры, не выдавало в нем правнука черной рабыни из Сан-Доминго. Он одевался, как денди или как «лев», по тогдашнему выражению: суконный сюртук с большими отворотами, белый галстук, жилет из английского пике, трость с золотым набалдашником. Счета портного оставались неоплаченными, но молодой человек
В сентябре 1844 года отец и сын поселились на вилле «Медичи» в Сен-Жермен-ан-Лэ. Там оба работали и оказывали самое радушное гостеприимство своим друзьям. Дюма-сын приглашал их любезными посланиями в стихах:
Коль ветер северный не очень вас пугает, То знайте, вас прием горячий ожидает Здесь, в Сен-Жермен-ан-Лэ, где, право же, давно Хотели б видеть вас отец и сын его. И если озарил нас луч, зажженный Фебом, И если ясный день нам был ниспослан небом, И если публика в краю, где мы живем, Подобна дикарям, но солнце светит днем, Так приезжайте к нам; мы здесь вдвоем, быть может, Поможем вам забыть все то, что вас тревожит, Взамен синеющих небес и красок дня Вам предложив табак и место у огня Мы ждем еще гостей, друзей мы ждем, вернее; Художники придут и свод оранжереи Нам разрисуют весь, обычай их таков; Теперь там нет цветов, но слышен стук шаров. Приедет Мюллер [110] к нам, пастель его чудесна, Приедет и Доза [111] , который повсеместно Слывет за гения. И будет с ним Диас [112] , Ни с кем он не сравним, и позабавит вас. И, наконец, мой друг, когда настанет вечер, Вы дам увидите, изысканны их речи; И этот аргумент столь весок, что к нему Прибег я под конец; с ним спорить ни к чему. Чтоб не пришлось вам зря излишний делать крюк, Я точный адрес дам. Запомните, мой друг: Идите улицею Медичи, потом, Пройдя ее насквозь, ищите крайний дом, В нем дверь зеленая. Но если вам случится Приют наш не найти или с дороги сбиться, Зайдите в первый же знакомый особняк, И там вам объяснят, куда пройти и как. Прощайте, от души я вас обнять хотел бы…110
Мюллер, Шарль-Луи (1815–1892) — декоратор зала Штатов в Лувре, автор «Последних жертв террора», «Марии-Антуанетты в Консьержери» и портрета княгини Орели Гика, принадлежащего госпоже Теодор Руссо.
111
Доза, Адриен (1804–1868) — иллюстрировал «Живописные путешествия» барона Тейлора, который написал в соавторстве с Дюма-отцом «Две недели в Синае».
112
Диас, Нарсис (1807–1876) — знаменитый пейзажист, писал лес Фонтенбло.
Однажды по дороге в Сен-Жермен Дюма-сын встретил Эжена Дежазе, сына знаменитой актрисы. Молодые люди взяли напрокат лошадей и совершили прогулку по лесу, затем вернулись в Париж и отправились в театр Варьетэ. Стояла ранняя осень. Париж был пуст. В Комеди-Франсэз «молодые, еще никому не известные дебютанты играли перед актерами в отставке старые, давно забытые пьесы», — писала Дельфина де Жирардэн. В залах Пале-Рояля и Варьетэ можно было встретить красивых и доступных женщин.
Эжен Дежазе питал так же мало уважения к общепринятой морали, как и Дюма-сын. Баловень матери, он был гораздо менее стеснен в средствах, чем его друг. Молодые люди в поисках приключений лорнировали прелестных девиц, занимавших авансцену и ложи Варьетэ. Красавицы держались с простотой, присущей хорошему тону, носили роскошные драгоценности, и их с успехом можно было принять за светских женщин. Их было немного — знаменитые, известные всему Парижу, эти «высокопоставленные кокотки» образовывали галантную аристократию, которая резко отличалась от прослойки лореток и гризеток.
Хотя все они и были содержанками богатых людей (надо же на что-то жить), они мечтали о чистой любви. Романтизм наложил на них свой отпечаток. Виктор Гюго реабилитировал Марион Делорм и — Жюльетту Друэ. Общественное мнение охотно оправдывало куртизанку, если причиной ее
В этот вечер в одной из лож авансцены сидела женщина, в то время славившаяся своей красотой, вкусом и теми состояниями, которые она пожирала. Звали ее Альфонсина Плесси, но она предпочитала именовать себя Мари Дюплесси. «Она была, — пишет Дюма-сын, — высокой, очень тонкой брюнеткой с бело-розовой кожей. Головка у нее была маленькая, продолговатые глаза казались нарисованными эмалью, как глаза японок, но только смотрели они живо и гордо; у нее были красные, словно вишни, губы и самые прелестные зубки на свете. Вся она напоминала статуэтку из саксонского фарфора…» Узкая талия, лебединая шея, выражение чистоты и невинности, байроническая бледность, длинные локоны, ниспадавшие на плечи на английский манер, декольтированное платье из белого атласа, бриллиантовое колье, золотые браслеты — все это делало ее царственно прекрасной. Дюма был ослеплен, поражен в самое сердце и покорен.
Ни одна женщина в театре не могла соперничать с ней в благородстве наружности, и тем не менее, кроме одной из ее бабок, Анны дю Мениль, происходившей из дворянского нормандского рода и совершившей мезальянс, предки Мари Дюплесси были лакеями и крестьянами. Ее отец, Марэн Плесси, человек мрачный и злобный, считался в деревне колдуном. Он женился на Мари Дезайес, дочери Анны дю Мениль, которая родила ему двух дочерей, а потом сбежала от него. Альфонсина родилась в 1824 году; она была одних лет с Дюма. Она не получила никакого образования и до 15–16 лет бегала по полям. Потом отец — во всяком случае, так рассказывают — продал ее цыганам, которые увезли ее в Париж и отдали в обучение к модистке. Гризетка, зачитывавшаяся романами Поль де Кока, она танцевала со студентами во всех злачных уголках Парижа, а по воскресеньям в Монморенси охотно позволяла увлекать себя в темные аллеи. Ресторатор Пале-Рояля, который однажды возил ее в Сен-Клу, меблировал для нее небольшую квартирку на улице Аркад, но почти сразу же вынужден был уступить Мари герцогу Аженору де Гишу, элегантному студенту политехнической школы, который в 1840 году ушел из армии для того, чтобы стать одним из предводителей «модных львов» Итальянского бульвара и «Антиноем 1840 года». Через неделю у «Итальянцев» и в знаменитой «инфернальной ложе» авансцены № 1 Оперы, своего рода филиале Жокей-клуба, только и говорили, что о новой любовнице молодого герцога.
Молодой красавицей увлекались самые блестящие мужчины Парижа: Фернан де Монгион, Анри де Контад, Эдуард Делессер и десятки других. Знатные любовники привили ей изящные манеры и культуру, хоть и поверхностную, но весьма приятную. Под руководством лучших наставников одаренная и чувствительная девушка расцвела. В 1844 году, когда Дюма-сын с ней познакомился, в ее библиотеке были Рабле, Сервантес, Мольер, Вальтер Скотт, Дюма-отец, Гюго, Ламартин и Мюссе. Она превосходно знала произведения этих авторов, любила поэзию. Ее обучали музыке, и она с чувством играла на пианино баркаролы и вальсы.
Короче говоря, она с головокружительной быстротой шла в гору, окруженная все более изысканной роскошью. В 1844 году она считалась самой элегантной женщиной Парижа и соперничала с Алисой Ози, Лолой Монтес и Аталой Бошен. У нее можно было встретить не только «львов» Жокей-клуба, но и Эжена Сю, Роже де Бовуара, Альфреда де Мюссе. Все испытывали к ней восхищение, смешанное с уважением и жалостью, потому что она была явно выше своей постыдной профессии. Почему она ею занималась? Во-первых, потому, что привыкла тратить сто тысяч франков золотом в год, а во-вторых, потому, что, больная, лихорадочно-возбужденная, вечно недовольная собой, она могла забыться лишь в наслаждении.
В тот вечер в ложе Варьетэ с Мари сидел дряхлый старик граф Штакельберг, бывший русский посол. Позже она рассказала Дюма, что этот выживший из ума старик взял ее на содержание потому, что она напоминала ему умершую дочь. Выдумка чистой воды. «Граф, несмотря на свой преклонный возраст, искал в Мари Дюплесси не Антигону, как Эдип, а Вирсавию, как Давид» [113] . Он поселил ее в доме № 11 по бульвару Мадлен, подарил ей двухместную голубую карету и двух чистокровных лошадей. Благодаря ему и другим поклонникам квартира Мари Дюплесси была всегда украшена цветами, и не только камелиями, а всеми цветами, какие только можно было достать в это время года. Она, однако, боялась роз, от запаха которых у нее кружилась голова; больше всего она любила камелии, эти цветы без запаха. «Ее заточили, — пишет Арсен Гуссэ, — в крепость из камелий…»
113
«…не Антигону, как Эдип, а Вирсавию, как Давид». — Антигона, дочь Эдипа и Иокасты, была проводницей слепого отца и заботилась о нем. Вирсавия (в библии) — жена Урии, одного из военачальников Давида. Давид влюбился в Вирсавию и убил ее мужа, чтобы жениться на ней.