Три французские повести
Шрифт:
— Франсина, Франсина! — завопил он. — Уксусу! Где уксус, черт бы его побрал?
Он поднял Франсину, снова опустил ее на пол, а сам бросился к буфету, схватил там бутылку уксуса, натер им виски своей жены, вернее, своей невесты.
— Эй, мать! — бормотал он. — Сейчас помирать не время!
Диковина, оказывается, понял, что возвращение шестидесятилетней Франсины произведет в округе слишком большой переполох и вызовет слишком много толков. Поэтому-то он и предложил Глоду воскресить его двадцатилетнюю супругу такой, какой изображена она была на фотографии, снятой в день свадьбы. Таким образом, молодая
— Эй, мать!
Щеки Франсины порозовели, и ее супруг сообразил, что будет не слишком-то галантно называть «матерью» эту аппетитную блондиночку. Поэтому он поспешил исправить свою бестактность:
— Франсина, крошка моя! Тебе лучше?
Франсина подняла веки, быстро прикрыла себе грудь концом пледа и взглянула на Глода. Она вздохнула. Да, это уж слишком, вот так перескакивать от чуда к чуду. Мало того, что она уже не покойница, вдобавок ей двадцать лет, и эти двадцать лет неслись по ее жилкам со скоростью рысака. Только теперь она поняла, откуда взялась у нее такая прыть тогда, на поле. Радость затопила ее, и она улыбнулась, не видя склонившегося над ней седоволосого старикашку, от которого разило вином. Вдруг ее повело. Не может быть, чтобы она вышла замуж за этого прадедушку. И она невольно отшатнулась.
От Ратинье не укрылся ее жест.
— Что с тобой, Франсина? Это же я, Глод! Ты меня не узнала, что ли?
Франсина испуганно пробормотала:
— Узнала… Но какой же ты старый!
Глод деланно рассмеялся:
— Да уж постарше тебя!
— И очень жаль.
— Я тут ни при чем…
— Тем хуже…
Она схватила зеркало, ошеломленно уставилась на свое отражение, чувствуя, как ширится в душе какое-то ни на что не похожее счастье, ощущая биение молодой и хмельной крови в каждой своей жилочке. Воскреснуть из мертвых — это уж само по себе неплохо, но вернуться на землю, зная, что перед тобой вся жизнь, — это так прекрасно, что она заплакала от радости.
— Не надо плакать, Франсина!
— Верно! Но я так счастлива!..
— Я тоже. Ведь я же тебе говорил, что ты красивая.
— Да, я красивая! Очень красивая! Даже лучше, чем на фотографии. Я уж совсем забыла, какой я раньше была, только карточка и напомнила. Ах, Глод, как чудесно, когда тебе двадцать лет, как чудесно быть красивой!
— Да, Франсина, — смущенно прошептал Ратинье, — надо полагать, это не так уж неприятно…
Франсина вскочила, смеясь, закружилась по комнате — совсем как дурочка, подумалось Глоду. Она тряхнула своими белокурыми кудрями, потрогала закутанные в плед груди и пришла в восторг, вспомнив, что еще не рожала детей. Сияя от счастья, она воскликнула:
— Глод! Я живу! Я есть хочу! Ведь это потрясающе — хотеть есть!
— Я лично, — буркнул Глод, — после всех этих событий предпочитаю выпить.
Это любовное признание отрезвило Франсину. Она печально оглядела комнату и сурово бросила:
— Бог ты мой, какая грязища в этом стойле!
— Ты ведь знаешь, я тебя не особенно ждал. Могла бы меня предупредить…
— Хватит издеваться, ничего тут смешного нет! А посуда! А пыль! Смотреть противно! Да еще козлом воняет!
— Ты же сама понимаешь, — оправдывался Глод, — когда в доме хозяйки нет, все не так идет…
— Прямо свинарник! — причитала юная девица. — По-моему, занавески так и не стирались с тех пор, как я их десять лет назад выстирала.
— Да-а… — признался Ратинье, он никак не ждал, что вот так сразу возобновятся бури и шквалы былых семейных сцен.
Он жалобно взглянул на бутылку, но налить себе вина не посмел. Присутствие Франсины его смущало. В семьдесят лет он поддался чарам этой болтушки, которая по возрасту вполне могла бы быть его внучкой, но все перепуталось, так как он мог отпраздновать с ней золотую свадьбу… Он подкрался к бутылке, ему удалось даже налить стакан вина. Но, отхлебнув глоток, он чуть не поперхнулся, так напугала его ругань новоявленного ангела их семейного очага:
— Пьянь! Алкаш! Пропойца!
Побагровев от негодования, Глод пошел в наступление:
— Послушай, Франсина, оставь ты меня в покое! Всего полчаса назад воскресла и уже командуешь в доме!
— И это ты называешь домом? Землянка — вот это что! Траншея четырнадцатого года! Хоть яйца-то, папуас ты этакий, в хозяйстве есть?
Франсина всегда была чересчур строга насчет хозяйства и чистоты. Это соображение успокоило Глода, смягчило его гнев, он простил жене ее вспышку и сказал примирительным тоном:
— В буфете лежат. Там, где ты обычно клала. Несколько курочек я еще держу.
Взяв четыре яйца, она стала сбивать омлет, все еще полная яда.
— Только яйца здесь и можно есть, не нажравшись грязи!
— Иной раз я подметаю… — сконфуженно пробормотал Глод.
— Сразу видно! Ручкой от щетки!
Она отдраила сковородку до блеска, поставила ее на огонь, кинула туда комочек масла, предварительно понюхав его с гримаской:
— Ладно. Не будем слишком привередливы. И хватит мне кутаться в это покрывало, неизвестно откуда оно и взялось. Куда ты дел все мои вещи? Тряпичнику небось продал?
— Может быть, кто бы и продал, а я нет, — в порыве благородного негодования запротестовал Глод. — Я мертвых уважаю. Все сложил в чемодан и отнес на чердак.
— Завтра за ним слажу. А сейчас твою рубаху надену. Посмотри-ка за омлетом.
Франсина открыла шкаф, снова ругнулась, увидев царивший там живописный беспорядок, и остановила выбор на просторной синей рубахе, приходившейся ей ниже колен. Прежде чем скинуть с себя плед, она ворчливо потребовала:
— Глод! Отвернись!
— Что я, тебя голую не видал, что ли! Даже в теперешнем твоем возрасте!
— Прошу тебя, отвернись. И не начинай, пожалуйста, мне возражать на каждом шагу.
Глод повиновался, проворчав, что с кладбища, видать, возвращаются не в таком уж хорошем расположении духа.
Скинув покрывало, Франсина с восхищением разглядывала себя голую, разглядывала ноги, бедра, живот, грудь, горько сетуя, что нет у них зеркального шкафа, где бы она могла видеть себя не по частям, а всю победоносную красу двадцатой своей весны. Со вздохом сожаления она натянула рубашку, стыдливо застегнувшись до самого подбородка. Поела она с отменным аппетитом, как и подобает молодым, а она и была теперь молодой.