Три красных квадрата на черном фоне
Шрифт:
Их пять тысяч. Непонятных. Притягательных. Посреди этого сурового изобилия, в этом застенке истории искусств мне впервые пришли в голову две-три мыслишки относительно возвышенного и смехотворного. Того, что остается и о чем предпочитают скорее забыть. Того, чему годы нипочем и что устаревает меньше чем через десять лет.
Живых тут всего двое. Веро и Никола, затерявшиеся в огромном зале, переоборудованном в офис, у самого входа в складские помещения, Вот уже много лет Веро проводит светлое время своей жизни, ведя учет тому, что находится внутри, но главным образом, тому, что остается «снаружи», как она говорит, — пятидесяти пяти тысячам произведений,
Веро, стоя ко мне спиной, наливает себе кофе.
— А где Матисс, купленный в пятьдесят третьем? — спрашиваю я.
Она подскакивает, видит меня и громко вздыхает.
— В посольстве, в Алжире… Ну ты меня и напугал!
Она улыбается, потом перестает улыбаться, потом снова улыбается — по-другому.
— Как ты, Антуан? Ничего?
— Ага…
— Мы слышали, что случилось у тебя в галерее, и вот… Кофе хочешь?
— Нет, спасибо. Никола здесь?
— Да, водит по залам какого-то типа, префекта, или что-то в этом роде… Тот хочет украсить холл своей префектуры. Спросил, нет ли у нас Дюфи, представляешь? Дюфи! Здесь! А уйдет он с цветной капустой гуашью, помяни мое слово.
Цветной капусты гуашью здесь хоть отбавляй. Так говорит Веро. Это было модно в двадцатые годы. Теперь всучить такое кому-нибудь просто невозможно — даже самому тупому из заместителей.
Я падаю в кресло рядом с ее заваленным бумагами столом.
— Вы получали недавно что-нибудь приличное?
— Ну… Они приобрели тут довольно забавные гравюры и серию из семи стальных бидонов, в каждом по двести литров воды, вычерпнутой из семи морей. Правда-правда.
— У вас есть куда это поставить?
— Места нет совсем, ты же знаешь нашу каморку не хуже меня. Расскажи лучше о себе… По-прежнему будешь трудиться в галерее?
— Там видно будет… А ты? Как твоя инвентаризация? Продвигается?
— Я годами прошу, чтобы мне прислали стажерку. Кроме Нико и меня, здесь никому не разобраться. Мы, как говорится, незаменимы в этом бардаке без конца и без края.
Входит Никола. Ворчит.
— Задолбали… Теперь он спрашивает, нет ли у нас Брака… Нет, ты только подумай!
Он видит меня и продолжает тем же ворчливым тоном:
— А, это ты…
С годами они с Веро становятся удивительно похожи. Они обожают друг друга. Они все время ругаются. Они никогда не целуются — ни утром, ни вечером. Они просто обожают друг друга.
— Ну и с чем он ушел, этот префект?
— С фигой с маслом… Нет, вру, с насморком… Ну а ты, приятель, с чем пожаловал?
— Я хотел бы пройтись по запасникам. Проводишь меня?
Не понимая, он идет за мной на склад со скульптурами.
— Вообще-то мне нужна кое-какая информация. Ну, в общем, это что-то вроде бутылки, брошенной в бардак без конца и без края. И мне хотелось бы поговорить с тобой с глазу на глаз.
Я доверяю Веро, но мне не хочется впутывать ее во все это. Он с тревогой смотрит, как я кружу вокруг Венеры Милосской из полистирола.
— Ну-ка поясни… Не люблю я тайны.
— У вас в хранилище были еще какие-нибудь вещи Морана, кроме тех, что участвовали в ретроспективе?
— Не понимаю.
— Министерство раньше, до завещания, никогда не приобретало ничего из Морана?
— Ничего. Я услышал об этом мужике только в связи с ретроспективой, и всё.
Я так и думал. Если бы было еще что-то, Кост обязательно бы об этом сказала.
Я достаю страничку каталога.
— Вот, я просто хотел узнать, нет ли у вас тут чего-нибудь, похожего на это. Я знаю, это может показаться странным, но у меня такое впечатление, что где-то здесь валяется подобная картина. Тут столько хлама, что никогда не знаешь…
Среди этого хлама есть, например, одна скульптура, которой лучше не подставлять свои части тела.
— Ничего из его вещей раньше у нас не было.
— Я не знаю, ищу ли я именно Морана. Просто у меня возникла ассоциация с похищенной картиной. Чисто визуальная, может быть, что-то в цвете, в движении.
— В движении?
— Да.
— Ты что, издеваешься? В движении! Ты видел, какие тут горы? Это все равно что прийти на блошиный рынок в Сент-Уэн и спросить, не видели ли они случайно вот такую кракелюру.
Знаю, это действительно что-то в этом роде. И я иду на хитрость.
— Да, но ты — это же совсем другой случай. Ты можешь датировать картину по количеству слоев пыли на ней, ты способен определить степень пожелтения гравюры, ты единственный, кто может отличить скульптуру Кайаве от сталагмита.
Он нехотя улыбается.
— Ага, ага, а ты единственный, кто способен наговорить столько глупостей сразу. Ладно, я подумаю о твоей хреновине. Телефон тот же?
— Да. И потом, я хотел сказать… Все это касается только меня… То есть, понимаешь… это очень личное… и чем меньше народу об этом знает, тем лучше.
— Не напрягайся. Ты не хочешь, чтобы я трепался об этом, так? Даже с Веро? Но, мой мальчик, неужели ты думаешь, что твое желтое дерьмо интересно кому-то еще?..
«Опыт № 30» и его прорастающий шпиль. У меня такое впечатление, что я и сам, вместе с ним, совершаю это немыслимое усилие. Распаковывая ее, я рассмотрел ее лучше, чем остальные — такие безнадежно черные, но потом перешел к следующей, и вскоре все они пополнили пыльные и безымянные нагромождения на складе моей памяти. В моем хранилище. Мою бесполезную коллекцию. Я ни о чем не подозревал тогда, но теперь я знаю, что шпиль этот изображен в момент зарождения, стоило только получше к нему присмотреться. Создается странное впечатление: думаешь, что с того самого дня, когда Моран наметил его несколькими мазками, он только и делает, что растет. Сколько надо было работать, чтобы изобразить этот напор? Я лично думаю, что очень мало. Раз плюнуть. Может быть, я ошибаюсь, и специалист, умеющий оценить настоящий труд, сказал бы, что на это понадобилось несколько недель. В то же время, если оставить в стороне все эти вопросы, я отказываюсь думать, что прошел мимо огромного количества вещей, там, в галерее, что часами корпел, стараясь представить как можно выгоднее произведения, не подозревая, что каждое из них обладает своей истинной, вполне конкретной ценностью.