Три «почему» Русской революции

История русской революции оставалась главной темой профессиональных занятий на протяжении всей моей жизни: я посвятил ей и самую первую книгу, и самую последнюю, изданную через сорок лет после первой. Многочисленные работы, опубликованные в промежутке, также главным образом посвящены революции или же непосредственно предшествующим ей периодам. Мой интерес к данной теме в значительной мере объясняется тем, что я родился сразу же после революции, причем в Польше, непосредственно граничащей с Россией, и жил с тех пор в мире, ощущавшем на себе существенное воздействие послереволюционного развития событий.

Моими главными историческими трудами, посвященными данной теме, являются книги «Русская революция» (1990) и «Россия под властью большевиков», вышедшая четыре года спустя. Суммарный объем двух книг — 1350 страниц текста, освещающего в достаточно детализированной форме русскую историю за период с 1899-го по 1924 г. Там представлена доказательная сторона обобщений,

сделанных в настоящей работе, основанной на курсе лекций, прочитанных мною в январе 1995 г. в венском Институте гуманитарных наук. В этих лекциях я обратился к тому, что представляется мне тремя центральными проблемами или тремя «почему» русской революции: а именно к причинам крушения царизма, триумфа большевиков и прихода к власти Сталина. Мои ответы на эти вопросы во многих аспектах отличаются от тех, что дают представители так называемой ревизионистской школы историографии, которая появилась на Западе в шестидесятые годы и достигла на сегодняшний день академической респектабельности. Там, где ревизионисты, подобно прежним советским историкам, подчеркивают социальную составляющую происходящего, я уделяю главное внимание политической. Методически разнящимися подходами обусловлено и очевидное расхождение истолкований: на взгляд ревизионистов, приводным ремнем истории являются безудержные и анонимные силы, тогда как, на мой взгляд, решающим фактором выступает человеческая воля.

По мере того, как продвигалась работа, у меня появилась возможность получить доступ к советским архивам. В настоящей статье учтена информация, полученная мною уже по завершении работы над «Россией под властью большевиков», включая и ту, что почерпнута из секретного ленинского фонда в Центральном Партийном Архиве в Москве.

Моей темой является русская революция, самое главное (правда, не бесспорно) событие двадцатого века. Я пришел к тщательно продуманному выводу: если бы не произошла русская революция, в истории, скорее всего, не нашлось бы места национал-социализму и, возможно, Второй мировой войне, а также деколонизации, и уж определенно холодной войне, ставшей доминирующим фактором нашей жизни в послевоенные десятилетия. В настоящей работе я предпринимаю попытку извлечь квинтэссенцию из моих книг «Русская революция» (1991) и «Россия под властью большевиков» (1994), подняв три центральных вопроса, подразумеваемых в данных томах, а именно: Почему пал царизм? Почему большевики захватили власть? Почему на смену Ленину пришел Сталин?

Некоторые аспекты русской революции до сих пор окутаны покровом тайны, в значительной мере потому, что на протяжении семидесяти с лишним лет руководство советских архивов перекрывало доступ к ним как для иностранцев, так и для независимых русских исследователей. Доступ к архивам был предоставлен лишь тем специалистам, которые получили своего рода лицензию у коммунистического руководства и были готовы строго придерживаться партийной версии событий, базирующейся на предпосылке неизбежности революции, равно как и неизбежности победы большевиков. Эти архивные депозитарии, с некоторыми исключениями (существенным среди которых является так называемый Президентский архив), ныне открыты для всех заинтересованных сторон, что впервые дает возможность восстановить свободную от требований политической конъюнктуры картину событий. Я нанес несколько визитов в самый значительный из этих архивных депозитариев, ранее известный как Центральный Партийный Архив при институте Маркса — Энгельса — Ленина, а теперь переименованный в Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории. В нем хранятся подлинники бумаг, принадлежащих перу всех вождей движения, некогда называвшегося марксистско-ленинским, равно как и производных от него типа Коммунистического интернационала.

Хотя мне не удалось сделать каких-либо сенсационных открытий, — в конечном счете подлинные намерения советского режима точно так же, как любого другого, раскрываются в его действиях, — эти лишь совсем недавно ставшие общедоступными документы проливают свет на образ мышления и характер взаимоотношений вождей, тогда как ранее и то, и другое считалось государственной тайной.

Недопущение к архивам независимых исследователей было, однако же, не единственной причиной во многом сохраняющего свою силу и поныне непонимания русской революции. Принципиальное значение имеет то обстоятельство, что советский режим, в самооценке, находил истоки своей политической легитимности в истории и поэтому придавал истории высокое политическое значение. Присягая на словах в верности наиболее совершенным идеалам демократии, он на деле ни разу не решился на общенародные выборы. Конечно, большевики приняли участие в выборах в Учредительное собрание, состоявшихся в ноябре 1917 г., но после того, как партия Ленина, уже находившаяся у власти, получила на этих выборах менее четверти голосов, Ленин распорядился Учредительное собрание разогнать. Соответственно, и в дальнейшем в стране Советов за весь период ее существования ни разу не прошли выборы, которые можно было бы признать таковыми в общеупотребительном смысле слова.

Коммунисты утверждали, будто они избраны самой Историей для того, чтобы стремительно перенести все человечество из общества, базирующегося на классовой основе, в общество бесклассовое.

По этой причине манера изложения и преподавания российской истории была для них куда важнее, чем для обществ, власть в которых легитимизирована мандатом народного доверия. Изучение всей российской истории и в особенности ее последнего периода проходило под тотальным контролем идеологических органов партии, искажавших и перекраивавших факты и их интерпретацию таким образом, чтобы это на любой данный момент совпадало с линией партии. Таким образом, историческая наука стала отраслью пропаганды. Советская историческая литература мало интересовалась тем, что происходило в действительности, отражая вместо этого лишь такие представления о случившемся, какие власть хотела внушить народу. Со временем хитросплетения полуправды, четверть-правды и откровенной лжи превратились в столь непроходимые дебри, что независимому исследователю приходится прорубаться сквозь них, как если бы он вдруг очутился в первозданном тропическом лесу. Нет ничего удивительного в том, что поприще исследователя современной российской истории едва ли могло привлечь к себе в Советском Союзе по-настоящему одаренных людей и уж подавно — никого, обладающего достаточной широтой кругозора, потому что сам кругозор оставался прерогативой КПСС.

К сожалению, начиная с шестидесятых годов и далее размышления примерно того же порядка посетили и западную науку, дав изначальный толчок школе так называемого ревизионизма, приверженцы которой в Соединенных Штатах, Англии и Германии, по различным причинам как интеллектуального, так и личного свойства, — начали по собственной воле и свободному выбору вторить истолкованиям русской революции, являвшимся на тот момент в СССР сугубо обязательными. Их ревизионизм заключался в попытке вытеснить открытия независимых ученых из числа русских эмигрантов и их западных последователей (представлявших собой по отношению к «ревизионистам» непосредственно предшествующее поколение ученых), принимая — с незначительными изменениями — темы и интерпретации исторической псевдонауки СССР постсталинского периода, которая, как и раньше, находилась под властью и под контролем партии. В некоторых случаях выступление с позиций ревизионизма было обусловлено искренними сомнениями в справедливости и правомерности традиционных западных подходов с их упором на политические аспекты.

Отчасти находясь под влиянием марксизма, а отчасти вдохновляясь французской школой «Анналов», такие ученые настаивали на необходимости изучения истории «снизу» или исходили из предпосылки, что историей движут исключительно социальные конфликты. Другие вступали на тот же путь, руководствуясь куда менее похвальными личными мотивами: приятие — в самом широком смысле слова — той версии истории, которая была одобрена советской властью, открывало для них доступ во второстепенные архивные фонды в СССР и обеспечивало иными преимуществами и выгодами, которые была в состоянии предоставить Москва. Важно и то, что ревизионизм оказался встроен в современную интеллектуальную жизнь, всемерно поощряющую изобретения и открытия любого рода. Амбициозным молодым ученым не хотелось становиться на сторону старших — ибо, если бы они всего лишь соглашались с выводами предшественников, то как им было доказать собственную значимость? В подобной обстановке, когда она становится преобладающей, сказать или сделать что-нибудь новое оказывается куда более выгодным, чем быть или остаться правым.

Все эти факторы играют свою роль, и я не в состоянии вычленить один из них как решающий. Но факт остается фактом: если все, за редкими исключениями, ученые Запада, публикующие работы по истории Третьего рейха, не скрывали и не скрывают однозначной враждебности к нацизму, то большинство западных авторов, выступивших за последние тридцать лет с работами о коммунизме и о Советском Союзе, в большей или меньшей степени обоим этим явлениям сочувствуют. В прошлом они имели тенденцию подчеркивать положительный опыт и достижения России после 1917 г. и объяснять ее провалы или тяжелым наследием царизма или враждебностью окружения; если не удавалось ни то ни другое, — естественными трудностями, которыми сопровождается попытка построения принципиально нового общества, основанного на равенстве и социальной справедливости. Как мне кажется, немецкие историки особенно старательно избегают критики коммунистического прошлого и определенно пасуют перед любыми попытками провести какие бы то ни было параллели между национал-социализмом и коммунизмом. Их страстный отказ даже от рассмотрения совпадений такого рода, их преследование всякого, кому вздумается обратить их внимание на эти связи и сходства, заставляют предположить, что они испытывают психологическую необходимость дезидентификации с нацизмом: а поскольку нацисты были антикоммунистами, сам антикоммунизм окрашивается в их сознании в нацистские тона. Англоязычные ученые, не страдающие комплексом вины в связи с нацизмом, испытывают меньшие трудности (если они, конечно, не настроены про-коммунистически).

Каковы бы ни были причины, за последние три десятилетия произошла конвергенция подходов со стороны советской и западной историографии применительно к теме революции и первых послереволюционных лет. Господствующей в среде западных историков стала точка зрения, согласно которой падение царизма, равно как и торжество большевизма были предопределены, тогда как насущная необходимость сделать преемником Ленина именно Сталина была своего рода исторической случайностью. Однако вплоть до настоящего времени такие историки не способны объяснить главного: почему же подобная случайность имела место.