Три пятнадцать

Моя дочь Лиза спрятала свое бедное сердце в серебряный ларец и закопала на заднем дворе под ивой. Вернее, рядом с ней. Корни у ивы длинные, разветвленные, поэтому пришлось копать чуть в стороне, там, где они уходили вглубь. Корни змеились взад-вперед, переплетались, помогая

Глупость несусветная! В Миссисипи под землей ничего не спрячешь. Почва здесь влажная, плодородная: зимой похоронишь – по весне проклюнется. Пролетели годы, и Лизино сердечко, разбитое и холодное, проросло клубком тайн, которые испортили бы нам жизнь и отняли бы Мози, Лизину дочку. Однако упрекнуть Лизу язык не поворачивается: она была молода, обижена и хотела как лучше.

В конце концов, выкопала-то сердце я, идиотка чертова!

Головой надо было думать: мне исполнялось сорок пять, значит, на дворе лихой год. Каждые пятнадцать лет Господь небрежно поддевает нас перстом, и мы беспомощными пылинками улетаем во мрак. Едва на смену декабрю пришел январь, я поняла: мою семью снова будут терзать десять казней египетских.

Вообще-то я стараюсь не быть слишком суеверной – черных кошек люблю, за годным пирогом пройду под любой лестницей, – но семейное проклятие в виде числа пятнадцать никак не объяснишь.

В пятнадцать я родила Лизу, пятнадцать лет спустя у Лизы родилась дочь. Такое не проморгаешь. Мы с Лизой – правда, каждая по-своему – готовились к этому году с тех пор, как четырехлетняя Мози стала играть в парке с одним и тем же пухленьким белобрысым мальчишкой. Я не жалела денег на органическое молоко – слыхала, что в обычном есть гормоны, от которых девочки зреют как на дрожжах. Мол, ранние месячные именно от них. Лиза работала в ночную смену, я в дневную, и мы всегда знали, где и с кем Мози. Лиза ревностно следила, чтобы Мози не ступила на скользкую дорожку. Как это случается, ей известно не понаслышке. В исследовании скользких дорожек юная Лиза была Магелланом. А уж какая упрямица – не своротишь ее на путь истинный.

Помню, взяла двухлетнюю Лизу на пляж. Она, конечно, не помнила, что годом раньше уже видела океан, и смотрела на него как впервые. Лиза сидела у моего полотенца – от памперсов пухлая попка казалась еще пухлее, – лепила куличики и завороженно глазела на голубовато-зеленую воду. Никогда такого не бывало, чтоб Лиза так долго сидела спокойно. Через пару часов я собрала вещи и сказала, что нам пора. Лиза тут же сделала упрямое лицо и, поднявшись, широко расставила толстые ножки, мол, к битве готова.

– Хочу! – заявила она.

– Что хочешь, Кроха? – спросила я, и она показала пальчиком на волны.

Что ты будешь делать? Я рассмеялась. В ответ Лиза вкопалась ногами в песок, а лицо ее предрекало мне ожесточенные препирательства и адские вопли. Крыть мне было нечем.

– У нас же скоро полдник, да, Кроха? – прокурлыкала я, пытаясь ее отвлечь. – Дома ждут крекеры, рыбки со вкусом пиццы!

Лиза на это не купилась.

– Хочу!

Она требовала, чтобы я сложила в сумку океан, песок, голубое небо и полсотни чаек с пеликанами и отнесла все к ней в комнату. Зубы стиснула – сама непреклонность. Я поглядела на нее и заранее устала от предстоящей стычки. Лиза готова была стоять до победного, до любого победного, а я нет.

Я сказала ей – бери, дескать, твое. Я подарила ребенку Мексиканский залив, ни много ни мало, взяла ее на руки, и мы стали смотреть на ее океан. Через минуту я повернулась к нему спиной, но Лиза заерзала: ей хотелось видеть воду. Дочка прижалась щекой к моей груди, и я качала ее в такт набегающим на берег волнам, пока она не заснула. Вода заметно прибыла, словно сам океан хотел угодить Лизе и залезть в мою пляжную сумку.

Некоторые считают, Лиза дикая и своенравная, потому что папы у нее нет вообще, а мама ее родила, когда сама еще была малолетняя идиотка. Может, они и правы. Лиза действительно вила из меня веревки, но сейчас я взрослая женщина, и никто не скажет, что я плохо воспитала внучку. Мози вообще была душкой, пока не грянул лихой год.

С первой минуты января и до июня я не сводила глаз с горизонта, высматривая надвигающуюся беду, и все равно оказалась не готова. Поди ж ты: не туда смотрела. Глянуть под ноги я не догадалась, не подозревала, что мы столько лет жили на ползучей трещине в земле.

Летом у Лизы случился инсульт, и я решила: вот она, беда. Если потерять почти все, что было моей дочерью, самому Господу хватит на прокорм и чтоб заткнуться. Чего ж ему недостало-то?

Я стала копать глубже. То, что выкопала, бросило Лизу на растерзание демонам прошлого, утащило Мози в такие дебри, что мне б вовек ее не найти, а меня привело сюда, под стеклянную стену переговорной-аквариума, забитого юристами и их книгами. Ни один из них не был на моей стороне. Всего-то и было у меня – я сама, одноразовый стаканчик да моя правда. Правда юристам была до лампочки, так что оставались только я и стаканчик.

Слово «надзор» никогда мне не казалось мерзким. Оно означало, что полиция приглядывает за хулиганами, чтоб на улицах был порядок, а в темных закоулках покой. А теперь меня этим словом травят, вдруг оно обернулось безобразием. Теперь оно означает, что эта хладнокровная банда пришла за Мози.

Я и сама могла бы обзавестись адвокатом, подав объявление в газету: «Срочно требуется адвокат. Основные требования – любовь к долгим пешим прогулкам, бесплатному труду и проигранным делам». Думается, таких пруд пруди; у них контора между Русальей Бухтой и Лесом Единорогов.

Я очень жалела, что не взяла с собой Лоренса. Он, как говорят копы, родился с жетоном в кармане, и наверняка способен приструнить любого юриста. Будь он рядом, не я бы помалкивала, а они. Будь он рядом, он держал бы меня за руку. Будь он рядом… Я знаю, что сказал бы Лоренс, будь он рядом. Что я должна выменять, уступить, пожертвовать чем угодно, но Мози не отдавать.

Я лучше всех на свете знаю, чем он поступался ради своих мальчишек, – например, мной. Лоренс понизил бы свой рокочущий голос до шепота и велел бы бороться за Мози, потому что он-то знал, как я сражалась за Лизу. Но мне виднее. Его рядом не было, когда я залетела. Я тогда никому ни гугу. Перепугалась тогда настолько, что и родителям-то сказала уже на пятом месяце. Однажды за ужином мама глянула на меня искоса и велела отказаться от десерта. Мол, в последнее время я ем за троих, а такой живот девушку не красит. Тогда я и выложила свою тайну.

На следующий же день меня повезли в другой город к странному доктору. Родители выбрали акушера с еврейской фамилией, полагая, что тот – за аборты. Когда он осматривал меня, в кабинете сидела лишь мама, а папа вошел потом. Родителей интересовал «самый разумный вариант», и все прекрасно понимали, о чем речь. Я сидела в одной сорочке, крепко обнимала нерожденную Лизу. Разглядывала свои босые ноги и молчала. Пусть мама с папой вопросы задают.

Как же родители просчитались с доктором! Строгим, возмущенным голосом он спросил, известно ли им, на каком я месяце. Показал фотографию пятимесячного плода, а тот уже пинается, глазки зажмурены, а вокруг все водянисто-черное. «Сейчас речь уже не об отторжении бластулы, – мрачно, как скорбящий Христос, проговорил доктор. – Если она решит прервать беременность, везите ее в Луизиану. В Новом Орлеане с таким дела имеют». Судя по тону, доктор считал Новый Орлеан логовом нечестивых детоубийц. В общем, он хорошенько накрутил хвосты моим баптистам родителям.