Три столицы
Шрифт:
Переход границы и вообще путешествие по России мною изображено в книге «Три столицы» так, как оно было, за исключением, впрочем, кое-чего, о чем можно сказать сейчас (мы знаем уже много больше. — Д. Ж). Так, например, разговор с неизвестным в «слипингкаре» на самом деле происходил не в вагоне и не с «неизвестным», а является сводкой нескольких разговоров, которые я имел с Федоровым-Якушевым в Москве. Таких бесед я имел три в Москве».
Расскажем чуть больше, чем мог сказать Шульгин тогда.
Первая беседа их в Москве состоялась 13 января 1926 года на
Это был генерал Потапов. Говорил больше Якушев, выказывая превосходное знание обстановки в эмиграции, которую не слиш ком уважал за раздоры. Говорил он умно, живо, хоть и не по-ораторски гладко. Он хвалил Шульгина за книгу «Дни». Когда же он заговорил о России, глаза его загорелись. Россия не умерла и будет жить, несмотря на большевистскую власть. Не умёр бессознательный жизненный инстинкт и сознательная воля к сопротивлению. Он был уверен в силе своей организации: «не выскребешь нас никакой ложкой хирурга» (читай Дзержинского, отметил Шульгин) Дело все в сроках. Якушев зло высмеивал социализм. «Что ж тут говорить: с социализмом сели в планетарную лужу».
В «Трех столицах»: «Никакого коммунизма больше нет, есть глупая болтовня людей, которым стыдно сознаться, что они кругом провалились, опростоволосились… Осталось лишь желание удержать за собой власть. Население большевиков ненавидит, и потому эта власть падет. Надо быть к этому готовым».
Якушев говорил о большевистской лжи. Мужикам землю обещали, а не дали. А их организация сделает все, чтобы выполнить то, что не успел сделать Столыпин. Он говорил о расслоении среди коммунистов — одни корчат из себя бар, другими пренебрегают…
Шульгин вспоминал: «Его очень занимала мысль пообедать сообща со мной в каком-нибудь шикарном ресторане, чтобы показать мне, как «живут и работают» в пролетарском государстве (впоследствии это было признано слишком опасным)».
Заговорили о евреях. Эмигранты считают, что в России царит беспросветное еврейское засилье. Якушев уверял, что на верхи пробивается и сильная русская струя. Евреи, разумеется, сильнее. Так пусть придавят еще, и тогда мы опомнимся. Россия-то восстанавливается русскими руками.
Из «Трех столиц»: «Это сделано русскими руками, и потому хотя мы и щеголяем сейчас в еврейской ермолке, но под ней, слава Тебе Господи, с каждым днем нам Бог мозгов прибавляет…»
Вот он, Якушев, сохраняет превосходные отношения с Троцким: «Он хочет познакомиться с вами. С еврейством надо как-то поладить, среди них есть люди.»
Шульгин ответил:
— Если вы считаете это полезным, я готов.
«Но Якушев, как бы спохватившись, дал отбой:
— Нет! Это слишком опасно!»
Так Шульгин вспоминал уже в 1966 году. Он считал, что опасно было и для Троцкого, этого негодяя,
И в то же время Шульгин боялся еврейских погромов, с чем Якушев охотно соглашался. Евреи совершают грубейшую ошибку, не поддерживая русских преемников советской власти. В эмиграции говорят о «еврейском фашизме» в России. Так оно и есть, но борьбу против него надо вести не погромами, а духовную, экономическую, политическую, ибо частичные избиения укрепляют психическую мощь мирового еврейства и ослабляют психику русской стихии…
Якушев боялся коренной ломки после падения большевиков. Если исключить их злоупотребления властью, истребление «буржуев», не так-то плохи самоуправление и децентрализация. Он с отвращением говорил о демократии, которую разводило Временное правительство, и склонялся к «силе, мощной духовно и достаточно численной количеством, силе приблизительно в типе выступившего сейчас на мировую арену фашизма» (разрядка В. Ш.).
Якушев, да и Шульгин тогда считали столыпинскую «ставку на сильных» с одновременной христианской милостью к слабым предвозвестьем фашизма.
Много позже Шульгин напишет:
«Но хитлеровцев (В. В. всегда писал Гитлера через X. — Д. Ж) только по невежеству называют фашистами. Они никогда не были фашистами и никогда себя сами так не называли. Они были «наци», т. е. национал-социалистами. Между этими двумя (неразб.) великая разница, что, конечно, когда-нибудь поймут».
Якушев склонялся к просвещенной монархии, называл имя великого князя Николая Николаевича и резко отрицательно относился к иностранному вмешательству в русские дела:
— Вы видели Россию, Василий Витальевич. Плохо, конечно, но скажите: находимся ли мы в таком положении, чтобы продаваться иностранцам за всякую цену?
Не менее резко Якушев высказался и в украинском вопросе, в отношении «самостийников». В общем, взгляды его с шульгинскими вполне совпадали.
И наконец заговорили о главной цели приезда В. В. в Россию. Он попросил помочь ему добраться до Винницы, где, по его сведениям (он не сказал, откуда их получил, чтобы избежать косого взгляда трезвомыслящего Якушева), находится в больнице для душевнобольных его сын. Якушев ответил, что пока это невозможно, и предложил послать туда своего человека.
— А если он вас узнает? — спросил Якушев.
— Так что же?
— А то, что он вас же и выдаст. Вас схватят, а «Трест» взлетит на воздух. Так не годится. Мы пошлем своего человека.
И послали.
Шульгин написал записку с намеками, понятными только для Вениамина:
«Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься предъявителю этого письма. Лиз жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи что-нибудь предъявителю письма из Овальнокотских сказок. Храни тебя Господь.