Три столицы
Шрифт:
А люди, когда «всю, всю, всю» торговлю уничтожили и явственно увидели, что «всем, всем, всем» придется подохнуть, тогда великий Ленин «нэпнул» гениальное слово:
— Учитесь торговать!..
Но можно сделать еще кое-что более ослиное. Это, после русского опыта, быть bona fide [20] социалистом.
И потому мне хочется кричать «огнем и лавой», на весь мир крещеный и некрещеный:
— Смотрите на этот базар. Тут есть все и для всех!
20
Добросовестным (лат), (Прим.
Все — всем!!! Слышите, есть все и есть всем!!!
А ведь несколько лет тому назад не было никому, ничего. И этот базар был, как кладбище.
Только люди, вооруженные винтовками, как гиены среди гробов, дограбливали трупы, оставшиеся от старых времен.
Что же сделало это чудо?
Три слова: «Новая Экономическая Политика» — НЭП.
Новая…
«Учитесь торговать…»
Итак, новая политика состояла в том, чтобы научиться торговать… по-старому. Есть ли предел человеческой глупости?
Ах, вафля! Сколь ты вкусна, выстраданная. Сколько жизней положено за тебя, вафля с белыми сливками? Целое Белое движение. И море крови, алой и юной, для того только, чтобы ты, вафля, могла свободно воцариться, свободно продаваться всем и каждому за пять копеек, на любом базаре сего тысячелетнего города, который видел много чуши на своем веку, но такой кровавой ерунды, какую устроили русские социалисты под еврейским руководительством, — еще не видывал.
— Дайте еще! Вафлю!
Была не была. Кутить так кутить во славу Нэпа!
Вечная память Владимиру Ильичу. Requiescat in расе! [21] Умел воровать, сумеет и ответ держать…
Там — в царстве теней…
«Как, где же справедливость?» — Вскричал Плутон, забывши всю учтивость. Эх, братец, — отвечал Эак,— Не смыслишь дела ты никак… Ты видишь ли — покойник был… дурррак… Пусть погубил он целый край, И мир с ним бед не обобрался, Но все же попадет он в рай, Ведь он, торговле обучался!»21
Да почиет с миром! (лат) (Прим ред.)
И по этому базару я побродил между рядами. Опять старозаветных жидов что-то не видно. А небезызвестные киевские торговки есть. Здоровенные хохлушки, обольстительно ласковые к хорошему покупателю и с запасом таких словечек для нахала, что босяки не то краснеют, не то бледнеют.
Где-то бренчал инструмент. Я подошел. Несколько человек, став в кружок, слушали. Человек пел, аккомпанируя на балалайке:
Он целовал ее, он обнимал ее… А она, страсти полна, все шептала: твоя, твоя…Он пел так, как поют нынче в пролетариате цыганские романсы, т. е. нестерпимо. Но по некоторым признакам мне показалось, что он нарочно так делает, «для понятности».
Я встретился с ним взглядом. Уловил ли он взгляд интеллигентного человека, понял ли мою мысль, но он оборвал «кошмары», и пальцы его побежали по грифу, обнаруживая несомненную музыкальность. Побродив вообще, мелодия оформилась в старинный романс:
И думаю, ангел, какою ценою Куплю дорогую любовь…Я чувствовал, что он играет эту старину для меня. Петь он не стал. Это была песня без слов. Это было какое-то деликатное и трогательное внимание к седому старику, «преклонившему ухо». Зачем слова? Они неуместны и, любовные, не пристали бы к сединам. Но мелодия, она ведь, всем возрастам благотворна. «Пусть старичок утешится, вспомнит. Тоже ведь молод был». Так он, верно, хотел сказать…
И мелодия, пошленькая сама по себе, но облагороженная внимательностью и чистотой, струилась тонкой серебряной паутинкой среди грубости базара.
Только он ошибся: этот романс старше меня. Я помню его из нот, оставшихся после матери.
Я дал ему серебряную монету. И отошел: слишком уже чуток был этот человек.
И когда я уходил, вслед мне неслось:
Отдам ли я жизнь с непонятной тоскою, С волненьем прошедших годов..И был в этих словах какой-то жуткий вопрос.
Отдам ли я жизнь?
А пожалуй, и отдам, кто его знает, не идет ли уже кто-нибудь за мною?
Я вышел на улицу, прошел, постоял против какого-то магазина, на котором была написана в разных вариантах «Т.Ж.» Я стал философствовать: «Теже» равно «теже», то есть — «те же». Но почему «те же» и кто они такие? Может быть, это про нынешнее положение вещей в СССР?
Те же песни, те же звуки…
Или, вернее:
Тех же щей, да пожиже влей.
Но потом я понял: «теже» надо читать как «жете», а «жете» не значит «выбрось к черту», как поняли бы в Париже, и не значит — кабак на воде, как поняли б в Ницце, а обозначает просто — жировой трест.
Но жировой трест надо тоже понимать «духовно». Это всякая косметика. Таким образом, под этим салотопенным названием кроются самые изящные продукты. Мыла всякие душистые в красивеньких бумажечках, духи в волнующих флакончиках, пудра — мечта, ну, словом, все такое, за что «жирно» платят.
Этого самого «тежа» много в СССР.
Так вот я постоял у Тежа, потом пошел обратно по улице, пока не дошел до Бумтреста (бумажный трест). По дороге мне попались Винторг, Сорабкоп, Госиздат, Укрнаркач, Укрнарпит… Я не углублялся в них, ибо хотел выследить, не следят ли за мною.
Нет, кажется, ничего.
А впрочем, кто его знает.
Захотелось есть. Увидел надпись: «Домашняя столовая Курск». Вошел.
Нечто сугубо простое. Так сказать, трактир низшего разряда, без спиртных напитков. В буржуазных странах, как Франция и Германия, таких даже нет. Жизнь пролетариев не опускается там так низко. Я обедал в самых дешевых ресторанах Парижа и Берлина, и все же ничего подобного там не увидишь. Чтобы увидеть это, надо пойти в самую бедную русскую эмиграционную столовку в Белграде или в Софии. Мы принесли туда стиль своей бедности…