Три твоих имени
Шрифт:
А через несколько дней Сережке разрешили вставать, и дело шло к скорой выписке. Я очень устала лежать в больнице и мне хотелось домой так, что во сне начало сниться, как я забираю сына и мы уходим отсюда.
Но врачи каждый день говорили: «Давайте еще денек понаблюдаем, и уж тогда…»
Однажды в тихий час Сережка никак не хотел засыпать, крутился по постели ужом, спихивал одеяло, пытался встать на ноги и попрыгать на пружинной сетке.
— Все, — говорю, — буду тебя как маленького
Завернула его в одеяло, села, взяла на руки.
— Ты, Сережка, полежи пять минуточек всего тихо, а я тебе песенку спою.
И запела я ему все, что на ум пришло.
— Баю-баюшки-баю, спи, Сереженька-сынок, скоро мы пойдем домой, и головка не болит, спи, мой котик золотой, дома нас игрушки ждут.
Поднимаю глаза, а Маргарита стоит у нашей кровати и внимательно слушает, как я пою.
И смотрит на меня своими разными глазами, серьезно так смотрит, не мигая. Мне даже не по себе сделалось.
Только я хотела сказать ей: «Садись рядышком, послушай песенку, только не шуми, Сережа засыпать начал», — как она вдруг вздохнула, губы облизала, и я услышала ее голос.
Низкий такой голос, не девичий. Удивительно, что такая кроха — и с таким голосом.
— А я тоже скоро домой пойду. У меня голова уже не болит.
Я очень обрадовалась, что она вдруг заговорила.
И вдруг испугалась так по-глупому, думаю: если ее сейчас не разговорить, она опять замкнется, замолчит.
— Хорошо, что твоя голова не болит, — шепотом откликнулась я. — Садись, посиди со мной рядышком.
Маргарита рядом со мной присела, только неловко, боком, и ногу, бинтом перевязанную, в проход меж кроватями вытянула.
— Болит у тебя нога?
— Уже не очень, — отвечает она мне громким шепотом. — Раньше так болела, что я ночью не спала. Лежала и плакала, а она болела и болела. И рука болела.
— А я не слышала, что ты плакала, — огорчилась я. — Я бы… Я бы, может, помогла тебе? Наверное, надо было медсестру позвать, она бы сделала тебе укол, и ножка твоя прошла бы, и ты уснула бы.
— Понимаете, — говорит мне Маргарита и сокрушенно вздыхает, — я уколов очень боюсь. Больше всего на свете. Я тут просто сначала поделать ничего не могла — все как в тумане. Они приходят с уколами, я хочу встать и убежать, или закричать громко, а у меня ноги не идут, и голоса нет. А теперь мне вставать разрешили. Ну я вчера пошла на перевязку, мне хотели укол сделать…
Маргарита вдруг замолчала и задумалась, словно что-то припоминая.
— Укол хотели сделать, и что? — окликнула я ее.
Она посмотрела на меня серьезно:
— А дальше они меня ловили. И не поймали. А какой-то врач шел по коридору и сказал, что раз я такая шустрая, значит, выздоровела, и пора меня выписывать. Так что вот. Скоро я домой пойду.
Я отвела глаза. Не мое дело рассказывать Маргарите, что у нее больше нет никакого дома. Что не вернется она домой.
Тихонько переложила я Сережку в кровать и предложила:
— Давай, я тебе книжку почитаю? Ты ложись в свою постель, все же у нас тихий час.
Я почитала всего минут пятнадцать — и девочка уснула. Во сне у нее разгладилась морщинка между бровями, и выглядела она лет на пять, не больше.
Вечером, когда Игорь пришел навещать нас с Сережкой, я не выдержала и рассказала ему о Маргарите.
— Смотрю на нее и плачу. Представляешь, как она теперь — без мамы, без папы.
Игорь только головой покачал:
— Даже думать не смей. Ты рассуди — в детдоме таких еще сто человек. Тебе эта на глаза попала — ты ее и пожалела. А какая она — кто знает? Нет, Наташ, я понимаю твои женские нервы, но я чужого ребенка растить не могу. Не проси.
И так он это сказал — «чужого ребенка», — что я только губу закусила. «Нет» для Игоря — это всегда такое железобетонное «нет». Уговаривать бесполезно.
Как начала Маргарита разговаривать, так и остановиться не могла, видимо, намолчалась за эти дни. Весь вечер она то песни пела, то рассказывала мне про свою жизнь, про сестренку маленькую, про деревню Шечу, про то, как она в третий класс пойдет.
А утром следующего дня произошло два события. Одно хорошее, а другое — плохое.
Зашла медсестра и принесла Маргарите старенький розовый портфель-рюкзачок.
В палате сразу запахло гарью.
— Это тебе передали, говорят, твой портфель. Подкоптился он у тебя, но цел. Проверяй — все вещи на месте?
И делает мне знак, чтоб я в коридор вышла. Кругом дети, а ей не терпится с кем-то взрослым новостями поделиться.
С рюкзаком этим в руках Маргаритку из горящего дома вынесли — потому от него так горелым и тянет. Врач скорой помощи рюкзак у себя оставила — его как в угол машины закинули, так он там и пролежал. А теперь, когда Маргаритку выписывают, спохватились, что это единственная ее вещь из родного дома.
А еще пришли женщины из опеки и детдома. Они сейчас у завотделением выписку получают на Маргаритку и потом придут, скажут ей, что она домой не поедет уже. И что мамы и папы у нее нет.
— Но, может, по дороге скажут, а не здесь. Реветь ведь будет, и мы вместе с ней. Нет уж, такое дитю говорить — это надо железным быть, — вздохнула медсестра.
Я назад в палату кинулась. А там Маргаритка вынула из портфеля все свои вещи, на кровати разложила и любуется.
— Смотрите, все мои тетрадки, и карандаши цветные тут, и ручка, и…