Три войны Бенито Хуареса
Шрифт:
— Вы хотите, падре, чтобы я понял вас, но поймите и вы меня. Эта война длится слишком долго. Слишком долго. Ее надо кончать, и для этого нужна решимость и новые средства. Мы погрязли во вчерашних представлениях. То, что я предлагаю вам, — необходимо! Поэтому я расстреляю вас, если вы откажетесь. Вы поняли меня?
Он выпрямился, отступил и пригладил взмокшие курчавые волосы на висках.
— Соглашайтесь, падре, — сказал он.
Луис Вальдовинос снова встал.
— Я прошу… — сказал он и стал крепко тереть онемевшие руки, — я взываю к вашему милосердию, дон Хесус… я не могу умереть, не повидав моего сына… Если он жив, то я умоляю вас…
Больше всего на свете генерал Ортега сожалел сейчас о том, что надел парадный мундир — раззолоченный панцирь. Он увидел со стороны — этого священника, смятенного, в старой сутане и грубых
— Капрал Хуан Лопес, — тихо сказал Вальдовинос.
— Он жив и он не капрал… Недавно, две недели назад, я подписал приказ о его производстве в капитаны. Он отличный солдат. Умный, смелый и преданный.
— Когда я увижу его?
— Никогда. Вы же понимаете, что это невозможно. Я должен расстрелять падре Вальдовиноса, отказавшегося помочь делу Реформы и Свободы. Но я не могу расстрелять отца своего офицера. Вы его не увидите, и он ничего не узнает.
— Да, — сказал Вальдовинос, — да, так будет лучше. Вы правы…
«Гражданская война началась из-за конституции. Это было неизбежно, и не приходится об этом жалеть», — сказал мне сегодня сеньор Марискаль. Мы сидели в маленьком кафе на набережной, вечерело, картина перед нами открывалась удивительная — что-то есть в этом тропическом душистом воздухе напоминающее родную мою Украину, но вместе с тем все иное. Море было совсем гладкое (каждый раз мне неловко писать это слово — будто нарочитый каламбур!) и только вспыхивало от заходящего солнца. Силуэты кораблей в бухте все больше расплывались. На двух или трех зажгли сигнальные фонари. Коляски с элегантными сеньоритами, которых здесь много днем, уже все разъехались. Странно трещат на жарком ветру пальмовые листья. О живом существовании говорит лишь согласное гуденье насекомых. И не думаешь ни о сильных мира сего, ни о слабых… Растворяешься. Вот тут-то Марискаль в ответ на какие-то свои мысли и сказал о конституции и гражданской войне. Потом мы пошли к нему, чтобы я мог наконец увидеть своими глазами текст этого рокового документа.
«Палладиум свободы»! — подумать только. Как любят испанцы и их потомки высокий стиль! Хотел оказать — романские народы, но это было бы неверно. Французов выручает ирония, а итальянцы выражаются скорее красиво, чем высокопарно. Правда, здесь, в Мексике, этим стилем грешат, главным образом, люди пожилые. «Палладиумом свободы» назвал новую конституцию «патриарх» пурос — сеньор Гомес Фариас, ныне покойный. Президент Хуарес таких слов не жалует. Он сдержан, лаконичен, деловит.
Часа три мы с сеньором Марискалем просидели над брошюрой, заключающей в себе конституцию. Кроме того, мой друг показал мне некоторые свои записи, касающиеся различных мнений о конституции.
Например, когда конгресс после многомесячных и бурных прений — 5 февраля 1857 года — утвердил наконец этот свод законов, по которым стране предстояло жить, сеньор Фариас провозгласил (он был председателем конгресса): «Новая конституция есть истинный палладиум свободы, вполне гуманный и как нельзя лучше призванный споспешествовать цивилизации. Мы потрясаем старинные предрассудки и находимся на пороге возрождения; мы несем истину против заблуждения, мы помогаем владычеству здравого смысла и покидаем прежний устарелый путь; мы можем вполне положиться на патриотизм мексиканского народа и на его крепкий рассудок».
Мы рассмотрели почти все статьи с точки зрения новизны и жизненности. Я делал подробные заметки и в свое время отправлю в какой-нибудь русский журнал сочинение об этом «палладиуме». Нашему читателю полезно прочитать.
Есть в этой конституции положения, которые, если выражаться в стиле «патриарха», наполняют душу восторгом и надеждой. Я человек ограниченный — чем бы ни занимался, о чем бы ни рассуждал, я все примеряю к нашей несчастной родине. И конституцию здешнюю к ней сейчас примеряю. Хотя и сознаю, что все иное, и время иное — у нас еще, если угодно, времена феодальные по сознанию нашему, а тут действенная часть населения уж в новое время прыгнула. Да вот ведь парадокс — пассивная, темная часть еще темнее и пассивнее, чем в России! Индейцы в лесах каких-нибудь, или горах, а? Но уж очень образованные круги заразительны — стоит этому темному человеку к ним прикоснуться, он перерождается. А мы или
Так вот — конституция. Фундаментом всех общественных учреждений объявлены права человека, права отдельной личности. И сказано: «Всякая общественная власть происходит от народа и учреждается для его блага. Народ имеет неотъемлемое право во всякое время изменить форму своего правления».
Идея знакомая, идея из прошлого века пришедшая. И в России к ней не одна голова подступалась. Но чтоб она из сферы мечтаний перешла в политику, представительные учреждения нужны! Опыт нужен представительных учреждений! Притом — постоянных. Народ-то не толпой небось форму правления одобрять или менять должен, а разумением и усилием своих представителей. Скажем, в Англии когда еще — в допотопной, можно сказать, тьме — в тринадцатом веке бароны у этого недоумка Иоанна Безземельного свою Великую Хартию вольностей выколотили, и вскоре пошел парламент. Какой он бы там ни был — а парламент, понятие о представителях сословий. Во Франции кто начал революцию? Толпа? Ничуть! Парламент! А у нас? Кто и где у нас имел своих постоянных представителей, которые могли бы выражать — да хоть шепотом, да хоть на коленях! — народные желания? Боярская дума? Олигархическое заведение. Земские соборы? Пожалуй. Да сколько раз они за нашу историю собирались? Считанные разы. А нужно постоянное представительство. Опыт нужен, нить нужна, вот что, сеньоры!
Ну, разошелся — на бумаге. Вот тут вся наша душа… Вернемся к людям дела.
Каково мне, русскому, читать вторую статью конституции: «В республике все нации свободны. Рабы, вступившие на национальную территорию, одним этим фактом восстанавливают свободу и имеют право на защиту законов».
Это, однако, не только мне читать совестно. Думаю, что и северному гиганту, который навис над Мексикой, эта статья тоже укор немалый. Интересно, господа, — и у нас, и в Соединенных Штатах Америки кипят страсти вокруг вопроса о рабстве — вот-вот дело до драки дойдет (странно, что в государствах с разной длиной истории и разными обычаями это приспело одновременно), а Мексика, всего сорок лет как начавшая самостоятельное государственное бытие, уже все решила! [11] А может, дело в краткости ее истории и заключается? Нет устоявшихся порочных форм? Но — северный сосед? Тоже немногим старше, и принципы, в основу положенные, самые что ни на есть прекрасные. А рабство — вот оно! Нет, социальная жизнь Мексики для меня пока еще — тайна. В России все яснее издалека казалось.
11
Очевидно, Андрей Андреевич не знал, что рабство в Мексике отменено было еще тридцать лет назад.
Статьи здешней конституции, провозглашающие все гражданские свободы, нам бы и сейчас подошли. Свобода слова, печати, собраний, обществ.
Государственное устройство, конечно, сильно похоже на американское, я Соединенные Штаты имею в виду. «Представительная, демократическая, федеративная республика, состоящая из свободных штатов, суверенных во всем, что касается их внутреннего устройства». У нас бы это приняли за возврат к удельному состоянию и помянули бы татарское иго. Здесь, забегая вперед, тоже с этим не так просто — консервативные деятели против автономии, потому вожди штатов в большинстве своем на стороне либералов.
В Англии и в Штатах Америки парламент состоит из двух палат, а здесь из одной: верхней, привилегированной палаты, стесняющей нижнюю, тут нет. Выбирают депутатов прямыми выборами. Один курьез — женатые мужчины получают право избирать в восемнадцать лет, а холостые — в двадцать один год! Первый раз встречаю политику как средство приохотить молодых людей к семейной жизни!
А вот обстоятельство чрезвычайно важное — конгресс над президентом имеет большие права, президент диктаторствовать не может, конгресс не даст, но мексиканцы так напуганы своими диктатурами, что боятся оставить президента без присмотра даже на время парламентских вакаций. На это время конгресс назначает Постоянную депутацию, которая с президента глаз не спускает. Вот так!