Тридцать дней войны
Шрифт:
В «Легенде об обезьяньем царе», одной из популярнейших у китайцев, обезьяна носит вокруг головы повязку, которая мешает ей думать. Встреча с пленными в Тхайнгуенском лагере, особенно с Ли Хэпином, заставила вспомнить о традиционном сказе. Приспособление маоизма к современности, запугивание, ложно понимаемое национальное достоинство, массированная пропагандистская обработка, воспитание кастовости все туже и туже стягивают «обезьянью повязку» на головах китайских солдат и командиров.
Но так ли уж надежно и крепко?
Высокий, коротко стриженный китаец нервно одергивал ядовито-зеленый
Колонна прошла, осела красноватая пыль.
— Что же вы? Заходите, — сказал Нгуен Ван Ня, выглядывая из барака.
Ня — мой старый знакомый, одно время был начальником лагеря военнопленных, а потом его перевели в отдел, ведущий разъяснительную работу среди солдат противника, при штабе первого военного округа. Ему и было поручено организовать для меня встречу с командиром отделения НОАК Лю И, перешедшим линию фронта и попросившим политического убежища во Вьетнаме.
Лю И, конечно, мог не согласиться на беседу с советским журналистом. Но он передал через Ня, что готов встретиться…
С первых же фраз, которыми мы обменялись с Лю И, мне стало ясно, что он образованный человек. Родом из провинции Юньнань, на китайском юге. Мне там бывать не доводилось, но я точно знал, что выговор у юньнаньцев ощутимо отличается от пекинского, а бывший командир отделения говорил на хорошем литературном языке, чаще всего и называемом «пекинским».
— Долго жили в столице? — спросил я.
— Что вы! Побывать там — моя мечта. Увидеть Тяньаньмынь, усыпальницу Мао Цзадуна, улицу Ванфуцзин, вообще большой город… Я закончил два с половиной курса филологического факультета университета Синьхуа в Куньмине. Работал в пятнадцатом отделении первой большой производственной бригады коммуны Сюсин…
В семье, для сельской местности в общем-то небольшой, рассказывал Лк>, он был четвертым ребенком. Ему 23 года. Двум старшим братьям 34 и 36; они давно отделились от семьи, живут самостоятельно. Младше его — только сестра, которая заканчивает школу. Учиться Лю начал в семь лет, в 1964 году. Малышей особенно не загружали занятиями, хотя семьям первой производственной бригады коммуны Сюсин повезло: цунами вздыбившейся в Пекине «культурной революции» до окраины страны, какой является Сюсин в Юньнани, дошло ослабленным. Память не многое сохранила с тех времен, хотя навсегда остался страх, который Лю И ощутил вместе со взрослыми, втайне отмечая традиционный Новый год, объявленный «реакционным, правоуклонистским и феодальным праздником».
В тот предпраздничный вечер Лю И услышал, как мать поет песни, привезенные с войны в Корее,
Ня пристально и, кажется, удивленно смотрел на Лю И. Я положил карандаш на блокнот. Про песни как-то не верилось.
Китаец это почувствовал. Он замолк, стряхнул с дощатой столешницы несуществующие крошки и вдруг затянул знакомый мотив песенки «Дождливым вечером, вечером, вечером, когда пилотам, прямо скажем, делать нечего…». Слов он не знал, выпевал ни на что не похожие звуки, но мелодию выводил верно, пристукивая слегка дрожавшими пальцами по столу. Оборвал — и засмеялся. Я докончил куплет.
Нгуен Ван Ня удовлетворенно похлопывал ладонями по коленям и вежливо посмеивался. Человек, по долгу службы обязанный подвергать проверке все и всех, насмотревшийся за годы работы в разведке предостаточно предательств и обманов, почти по-детски радовался, что Лю И не соврал, действительно знает нашу песню и пел ее у себя дома, разумеется, тайком, ибо как иначе и могло быть в той атмосфере антисоветской истерии, которая насаждается в Китае с начала 60-х годов? И в этой радости мне тоже виделось подтверждение того, как близко принимают к сердцу вьетнамцы трагедию соседнего народа, с которым у них, как бы ни была сложна вся история вьетнамо-китайских отношений, много общего…
В 1976 году, продолжал Лю И, закончив среднюю школу, он поехал в Куньмин поступать в университет Синьхуа. Мать уважали в большой бригаде, она умела врачевать и, не в пример «босоногим врачам» — кое-как обученным народной медицине хунвэйбинам, действительно помогала людям, в том числе и начальству. Разрешение, характеристику и направление выправили по всей форме.
С материальной точки зрения студентам по сравнению с существованием в коммуне жилось хорошо. Общежитие оставалось полупустым, учиться могли немногие, а хунвэйбинов выдворили раньше.
— Но атмосферу в университете, — говорил Лю И, — пропитывали всеобщая взаимная подозрительность и недоверие, настороженность и мстительность. Вернувшиеся из деревень, из ссылок профессора читали лекции «от и до», строго придерживаясь официальных учебников. В этих книгах, написанных эрудированными учеными в нарочито примитивном стиле, не много содержалось мыслей. Некоторые профессора ненавидели студентов, памятуя, как хулиганы публично глумились над ними во времена «культурной революции». Никто не верил, что «чистки» не возобновятся… Особенно же угнетали взаимная скрытность и недоверие среди студентов.
Конечно, и под этой ледяной коркой, как образно сказал Лю И, река жизни продолжала свой бег. У каждого имелся кружок друзей, с которыми обо всем говорили открыто, не таясь. Кружки поддерживали связи с некоторыми профессорами, встречаясь в частной обстановке, обычно на их квартирах. Там читались иные, чем в университетских аудиториях, лекции. Такие встречи назывались «узкими». Студенты, которые участвовали в них, приобретали настоящие знания. Иногда «узкие» встречи заканчивались и «узкими» вечерами. Кто-то доставал приемник. Слушали московское радио, Вьетнам. На вечере в традиционный Новый год весной 1977 года вполголоса пели советские песни.