Тридцать лет под землей
Шрифт:
Пет сомнения, что человеку, страдающему клострофобией [70] , это место показалось бы страшным и безобразным. Для нас же, наоборот, оно было полно особого очарования; его таинственность и уединенность представляли для нас своего рода «luogo d’incanle», (зачарованное место — Прим. перев.), о котором говорит поэт.
Я стал внимательно рассматривать лужу воды в поисках пещерообитающих микроорганизмов. Увы, во взбаламученной нами кристальной воде бассейна живых существ не оказалось. «Но довольно искать, мечтать и вспоминать, — сказал я себе, — мы не троглодиты, как наши доисторические предки, пора уйти из мрака и вернуться к дневному свету».
70
Болезненный страх перед закрытым помещением. (Прим. перев.)
Но все же, прежде чем дать сигнал к возвращению и опять ползком пробираться под низким потолком, я, подчинившись рефлексу искателя пещерной живописи (всегда возможной), поднял фонарь и стал рассматривать каменную стену в поисках таинственных и пленительных произведений первобытного искусства, столько раз с волнением обнаруженных в некоторых пещерах. Но разве я уже давно и много раз не осматривал напрасно стены этой пещеры?! Но только я поднял глаза к скалистой стене, как у меня вырвался возглас удивления и негодования. Там на высоте полутора метров от пола черными буквами была написана фамилия, звучавшая по-местному. Какой-то посетитель, явно относящийся к категории грубых невежд, запачкал девственную стену, нанеся буквы своей коптившей лампой. Факт, увы, самый обычный, но здесь, в этом месте, в этом уединении профанация казалась мне особенно оскорбительной, граничащей с святотатством. Я решил немедленно уничтожить дело рук осквернителя подземных красот, наверное чрезвычайно удивившегося бы моему возмущению; взял с пола горсть сырой глины и стал жирным слоем замазывать надпись. Охряный цвет глины совпадал с цветом породы, и замазывание привело к идеальным результатам: имя вернулось в небытие…
Удовлетворенный, я созерцал дело своих рук и пробегал взглядом по ставшей безыменной стене, как вдруг меня словно ударило — шок зрительный и умственный, так хорошо знакомый всякому спелеологу. В долю секунды на тусклой растресканной стене, как раз под нежелательной надписью, я разглядел тонкую извилистую линию, в которой распознал вырезанные острым резцом круп и задние ноги животного. Во мгновение ока я охватил всю остальную часть изображения: из глубины веков предо мной предстала вся целиком доисторическая гравировка, изображавшая лошадь, — такая ясная и отчетливая, что к радости примешалось чувство стыда, что я ее не заметил раньше.
Минуту я упиваюсь глубоким, никогда не теряющим своей остроты чувством, охватывающим при находке следов первобытного человека, и потом говорю: «Знаете ли вы, что я нашел, дети?» Такой вопрос я задал стоявшим рядом и прижавшимся ко мне девчуркам. Они спокойно и равнодушно смотрели на стену, очевидно еще не понимая, в чем было дело.
Я еще одну секунду наслаждаюсь курьезной ситуацией, как раз столько времени, чтобы вспомнить одно место из Ламенне: «Весь мир смотрит на то, на что смотрю я, но никто не видит того, что я вижу» — затем я заканчиваю начатую раньше фразу: «Здесь на стене доисторическая лошадь», — и, касаясь пальцем скалы, я обвожу ее контуры. Тут детские лица оживляются, глаза начинают блестеть, раздаются восклицания!
Если бы прекрасный анималист — мадленский художник, автор этого рисунка, был бы свидетелем нашего восхищения, он, наверное, был бы горд тем, что по прошествии двухсот столетий вызвал такой восторг, но, подумав, мы решаем, что реакция его была бы противоположной, потому что здесь работа не простого любителя — это силуэт, изображенный во время колдовского сеанса, требовавшего тайны, и поэтому он должен оставаться в секрете.
Но как бы то ни было, нельзя было не восторгаться умелостью исполнения и реализмом изображенного животного.
Голова со слегка выпуклой средней частью морды и правильно расположенным округлым глазом; обозначены ноздри и рот, грива щеткой. Загривок и хребет изображены гармонично, спина не сильно прогнута. Положение ног показывает, что животное стоит. Хвост удивляет своей длиной и особенно тем, что он до колен гладкий — безволосый. Но нужно верить всегда щепетильно точному художнику каменного века: если так иногда изображался хвост лошади — значит он таким и был.
Лошадь в пещере Тибиран не только выгравирована, но и выделена черным цветом: вся ее передняя часть, круп и бока замазаны марганцем; это одновременно и гравировка и живопись. Затем еще одна интересная деталь, в сущности являющаяся лейтмотивом бесчисленных образцов доисторического искусства: животное ранено; четкая прямолинейная черта тянется от его бока и висит как шпага. То что эта черта изображает дротик, или стрелу, или просто текущую из раны кровь, не вызывает никаких сомнений; охотник хотел наложить на лошадь колдовские чары. Он ее искусно и тайно наметил, вырезал и раскрасил в ему одному известном уголке пещеры и тем самым «сглазил» ее в изображении. По его верованию, это заклинание должно было принести удачу: поимку желанной дичи.
После осмотра лошади мы стали искать, нет ли в пещере и других изображений. Кое-что нам удалось разобрать, но все остальные рисунки были настолько испорчены, пришли в состояние такой ветхости из-за стекавшей воды и вследствие разрушения породы, что все они были практически нераспознаваемы.
И только один рисунок, казавшийся особенно загадочным, открыл нам свой секрет. В этом изображении был применен, видимо, широко распространенный среди первобытных мастеров способ использования какой-нибудь естественной неровности камня в качестве определенной детали и построения, исходя из нее, контуров всего животного. Я уже не считаю бесчисленные примеры использования каменного ребристого выступа в качестве спинного хребта. В одном месте выпуклость стены, напоминающая горб бизона, послужила основой для изображения силуэта этого животного; иногда сталактиты или вертикальные желобки фигурируют в виде ног животных. Помню, в гроте Монтеспан я нашел очень выразительную голову ящерицы в профиль, где глазом была овальная галька, заключенная в конгломерат потолка.
Здесь, в Тибиране, скалистый грушевидный выступ, близко напоминающий абрис головы медведя, был отправной точкой в изображении силуэта, когда-то, очевидно, целого, но сейчас сильно поврежденного временем. То, что от него осталось, — линия шеи, загривок, спина, очень округлый круп и массивные ноги — прекрасно передает тяжелый, приземистый контур медведя с наклоненной головой. По-видимому, усеченный каменный конус — голова медведя — первоначально был слишком длинным и слишком тонким; с помощью каменного орудия он искусно обрезан до нужной длины, и эта умелая и рассчитанная поправка изменила все произведение, придав ему вид идущего медведя, на ходу обнюхивающего землю.
Медведь расположен совсем рядом с лошадью, но близкое соседство травоядного, видимо, нисколько не волнует плотоядное, и, наоборот, они намеренно повернулись друг, к другу спиной!
Что же касается выгравированной и раскрашенной лошади — лучшего изображения пещеры, то и она совсем не бросается в глаза, поэтому никто ее не заметил, и мы сами, много раз рассматривая эту стену, также ее пропустили.
Здесь, кстати, я упомяну, что некоторые из доисторических рисунков были открыты очень поздно, хотя и в очень хорошо известных и часто посещаемых гротах. Так, например, знаменитые рисунки гротов Марсула и Нио были частично исчерчены подписями, инициалами, датами и «графикой» посетителей, совершенно о них не подозревавших и не видевших ничего, кроме какой-то мазни и неясных штрихов там, где тем не менее были прекрасные силуэты бизонов, львов, северных оленей, лошадей и т. д…
Позволим себе высказать еще одно соображение по поводу этих произведений искусства и упомянуть о том, как велика разница между осмотром доисторической живописи в зарегистрированном, оборудованном, освещенном электричеством гроте, где их показывает и комментирует проводник, и неизмеримо более волнующим личным ее открытием в тайниках какой-нибудь «дикой» пещеры.
Мне кажется, что разница та же, если не большая, как и между хождением от картины к картине в музее (часто ведущим за собой пресыщение) и своей собственной находкой забытого где-нибудь на чердаке Рембрандта.