Тридцать три - нос утри
Шрифт:
– Кто знает. А вдруг более сильный ливень?
– Сильнее, чем был, некуда. Знаешь как хлестало! Туринка вышла из берегов, у Кудрявой рядом с домом забор смыло и повалило. Я вчера помогал ее бабушке ставить его обратно. Она сейчас одна в доме.
– Одна? А где твоя подружка-то?
– Па-а! Чего ты дразнишься?
– Я? Дразнюсь? – изумился отец. И Винька был рад, что он отошел от тревожной темы.
– Конечно! Что за слово “подружка”!
– Ну... по-моему, обыкновенное слово. Хорошее. Разве нет?
– Подружки у девчонок бывают! А она просто...
Винька знал, что отцу нравится слово “товарищ”. По-испански – “камарадо”.
“Камарадо Винцент...”
Отец забавно так, по-штатски, повздыхал.
– Я ведь не хотел обидеть... ни тебя, ни ее. “Подружка” тоже звучит неплохо. Виконт де Бражелон, например, не стеснялся так называть свою возлюбленную...
Винька... он даже возмущаться не стал. Только пожал плечами.
– Ты, папа... ты, наверно, переутомился там на военной службе... “Возлюбленная”...
Отец спустил ему эту маленькую дерзость, только усмехнулся.
– Ладно, не распускай хвостовое оперение, виконт. А где все-таки... госпожа де Лавальер?
– Уехала с мамой в деревню, к другой бабушке. На неделю. Я ее еще не видел после лагеря.
– Когда вернется, передай мое глубокое почтение.
Винька засмеялся. Прыгнул к отцу на колени, опять прижался лицом к гимнастерке. К холодным медалям.
– Передам...
Госпожа де Лавальер
О том, что жила когда-то на свете такая французская красавица, Винька узнал в прошлом году. В начале октября.
В тот день отец вернулся со своими студентами из колхоза, где они убирали картошку. Вернулся с простудой. А Винька пришел из школы тоже пострадавший – с крепким синяком под левым глазом .
Отец присвистнул и закашлялся. Он знал, что сын драчливостью не отличается, даже наоборот (настолько “наоборот”, что отца это даже огорчало иногда).
– Где вы, сударь, заработали такой знак отличия?
– В бою, – сообщил Винька сумрачно и гордо.
– А можно узнать подробности?
– Какие там подробности... – Винька вдруг застеснялся.
– Ну, например, с чего началось.
– Со случайности...
Как много случайности меняют в человеческой судьбе! Если бы обшарпанный Валькин портфель пролетел тогда мимо, не появилась бы в жизни у Виньки Кудрявая...
Но портфель, шурша в опавших листьях, подъехал по дощатому тротуару прямо к Винькиным ботинкам.
Была в ту пору у четвероклассников (у тех, кто понахальнее) дурацкая забава: когда все выходят из школы, подскочить к кому-нибудь и – трах по портфелю! Сверху вниз! А потом погонять выбитую из рук добычу ногами! Как футбольный мяч. И у мальчишек выбивали, и у девчонок.
Ну, ладно, если у обычной девчонки. Но у такой-то...
Винька скользнул глазами от портфеля назад – по линии полета – и сразу понял, чей он. Вальки Зуевой. Не из Винькиного класса, а из четвертого “Б”.
Валька стояла – маленькая такая, щуплая. С опущенными руками и... с улыбкой. Но улыбка была беспомощная, со слезинками. Слезинки искрились
Можно было, конечно, с достоинством отпихнуть портфель и пройти мимо. Сама виновата: нечего рот разевать, когда рядом носится беспощадный Пузырь с дружками. Но... глаза-слезинки эти встретились с Винькиными глазами. И он поднял портфель. Отнес бестолковой Зуевой, сунул в руки.
– На. Да не зевай больше... – И отвернулся. И увидел Пузыря, который стоял в трех шагах.
Пузырь был небольшой, не выше Виньки, и очень худой. Просто Кощеев внук. И при этом – бесстрашный. Чуть что – кидался без разбора. Даже на тех, кто выше и здоровее. И еще он был ехидный.
Сейчас Пузырь приоткрыл в улыбке желтые кривые зубы.
– Да, Я га-коряга, держи его крепче. И сама держись, чтоб не подкосило...
– Свинья ты все-таки, Пузырь, – вырвалось у Виньки. Он тут же испугался. Но Пузырь не рассердился. Ласково посоветовал:
– Вали, Шуруп, домой, пока рыло не намылили.
У Виньки была в классе такая кличка – Шуруп. (Винька – Виньчик – Винтик – Шуруп – это понятное дело). Прозвище, конечно, не героическое, но и у шурупов есть своя гордость. И она заставила Виньку сказать:
– Как бы самому тебе не намылили...
– Ты, что ли? – удивился Пузырь.
– Если надо, могу и я, – сообщил Винька совсем уже слабым голосом. Дело заваривалось скверное, без надежды на хороший конец.
Пузырь больше не тратил слов. Размахнулся – и Виньке в глаз! Мамочка! Голова будто взорвалась! Такая боль! И Винька заревел.
Но частичка здравого сознания все же работала в гудящей голове. Винька увидел себя будто со стороны – глазами тех, кто стоял вокруг. И... синими мокрыми глазами Зуевой. Какой он перепуганный, ревущий, облитый позором, И пружинистая мысль (а может, просто инстинкт) сказала ему, что смыть позор можно только отчаянной дерзостью.
Винька рванул с головы кепчонку и толчком обеих ног бросил себя вперед – головой в нос противника!
В нос не попал, зато губы Пузыря – в лепешку.
Это уже потом он любил себе говорить: “Губы Пузыря – в лепешку”. А сейчас просто увидел, как того отнесло на три метра. И как он прижал к губам ладонь. Постоял так... и тоже заревел. Тонко, по-девчоночьи.
Теперь была пока ничья! А дальше? Вздрагивая, Винька сбросил на тротуар ремень полевой сумки. Выставил перед собой сжатые кулаки. Но... вот счастье-то! Пузырь оторвал от губ руку, увидел на пальцах красное и завыл. И покинул поле боя.
Пузырь уходил и оглядывался и при этом сквозь рев говорил все, что полагается в таких случаях: о страшной расплате в другой раз, о дружках и старшем брате, о “женихе и невесте” и о том, какой он, Шуруп, подлый. Теперь это не имело значения.
Шурупа сразу зауважали. Надели на него ремень сумки, отряхнули куцее (со второго класса еще) пальтецо. Вовчик Махотин дал (на время) старинную трехкопеечную монету – приложить к глазу. Винька приложил, но тут же вернул. Фингал? Ну и ладно! Винька имел право гордиться им, как медалью “За отвагу”.