Трилогия об Иосифе Флавии: Иудейская война. Сыновья. Настанет день

Фейхтвангер Лион

После трапезы они подвинулись друг к другу, выпили вместе последний из предписанных четырех кубков вина. Затем оба вождя отослали женщин и приближенных и остались одни.

– Не отдадите ли вы мне и моим людям часть вашего оружия? – начал через некоторое время Симон бар Гиора серьезный разговор, недоверчиво, скорее требуя, чем прося. Иоанн посмотрел на него. Оба были измучены, истрепаны, озлоблены бесконечными усилиями, страданиями и огорчениями. «Как можно быть таким молодым и таким сердитым? – думал Иоанн. – Ведь нет и трех лет, как от этого человека исходило

сияние, словно от самого храма».

– Вы можете получить все мое оружие, – сказал он искренне, почти с нежностью. – Я хочу бороться не с Симоном бар Гиорой, я хочу бороться с римлянами.

– Спасибо, – отозвался Симон, и в его узких карих глазах появился отблеск былой неистовой надежды. – Мы провели хороший пасхальный вечер, во время которого Ягве обратил ко мне вашу душу. Мы будем отстаивать Иерусалим, римляне будут разбиты. – Стройный и прямой, сидел он перед коренастым Иоанном, и теперь было видно, что он еще очень молод.

Узловатая крестьянская рука Иоанна Гисхальского играла большим кубком для вина. Он был пуст, а выпивать больше четырех кубков не разрешалось.

– Мы не отстоим Иерусалим, Симон, брат мой, – сказал Иоанн. – Не римляне будут разбиты, а мы. Но хорошо, что есть люди с такой верой, как ваша. – И он взглянул на него дружелюбно, сердечно.

– А я знаю, – страстно заявил Симон, – что Ягве дарует нам победу. И вы тоже в это верите, Иоанн. Для чего же иначе затеяли бы вы войну?

Иоанн задумчиво посмотрел на боевую повязку с начальными буквами девиза маккавеев.

– Не хочу спорить с вами, брат мой Симон, – сказал он мягко, – и говорить о том, почему моя вера в Иерусалиме не так крепка, как была в Галилее.

Симон сделал над собой усилие.

– Не вспоминайте о крови и пламени, разделивших нас, – ответил он. – Виноваты были не вы и не я. Виноваты ученые и аристократы.

– Ну, – фамильярно подтолкнул его Иоанн, – им-то вы задали перцу. Как сирийские канатные плясуны, прыгали они, эти господа ученые в длинной одежде. А старик-первосвященник Анан, державшийся в Великом совете с таким видом, словно он – сам разгневанный Ягве, лежал потом мертвый, голый и грязный и не был уже усладой для глаз. Вторично он из Зала совета вас уже не выбросит.

– Ну, – сказал Симон, и даже по его измученному лицу промелькнула улыбка, – вы, Иоанн, тоже были не из кротких. Вспомните, как вы ликвидировали последних отпрысков первосвященников – аристократов, а затем объявили первосвященником строительного рабочего Фанния и заставили глупого неуклюжего парня проделать всю церемонию облачения и прочее, – этого ведь тоже не приведешь как пример благочестивой жизни.

Иоанн ухмылялся.

– Не говорите ничего дурного про моего первосвященника Фанния, брат мой Симон, – сказал он. – Соображает он туговато, допускаю, но он хороший человек, и он – рабочий, а не аристократ. Он – наш. В конце концов, так уж решила судьба.

– А вы ей слегка не помогали в этом решении? – спросил Симон.

– Мы с тобой из одной местности, – рассмеялся Иоанн. – Твоя Кесария и моя Гисхала – недалеко друг от друга. Поди сюда, брат мой Симон, земляк

мой, поцелуй меня.

Одно мгновение Симон колебался. Затем он раскрыл объятия, и они поцеловались.

Время близилось к полночи, и они сделали обход, проверяя сторожевые посты и укрепления. Нередко они спотыкались о спящих паломников, ибо в домах не хватало места и паломники лежали во всех подворотнях, на всех улицах, иной раз – в примитивной палатке, иной раз – просто укрывшись плащом. Ночь была свежа, воняло людьми, дымом, деревом, жареным мясом, повсюду виднелись следы гражданской войны, враг стоял под стенами города, иерусалимские улицы служили не слишком мягким ложем. Но паломники спали крепко. Эта ночь была под защитой Ягве, и как некогда египтян, так и теперь Ягве ввергнет в море римлян – людей, коней, колесницы. Симон и Иоанн старались ступать как можно осторожнее и тщательно обходили спящих.

Каждым из них руководило профессиональное любопытство: какие меры защиты принял другой? Они нашли повсюду дисциплину и порядок, окрики часовых раздавались тогда, когда полагалось.

Надвигалось утро. Из-за стен донеслись сигналы римлян. Затем со стороны храма оглушительно загремело: это открывались врата в святилище, мощно завыла Магрефа, возвещая начало служения в храме, и эти звуки заглушали сигналы римлян.

Легионы окопались, их обстреляли со стен, они ответили. Каждый раз, когда приближались, жужжа, тяжелые снаряды римлян, караульные кричали по-арамейски: «Снаряд!» – и солдаты, смеясь, прятались за прикрытиями.

Симон и Иоанн с башни Псефина наблюдали за начавшимся сражением.

– Боевой будет день, брат мой Иоанн, – сказал Симон.

– Боевой будет день, брат мой Симон, – сказал Иоанн.

Летели римские снаряды, белые, жужжащие, их было видно издалека.

– Снаряд! – кричали солдаты, смеясь, и бросались на землю.

Но за ними последовали снаряды, которых уже не было видно, так как римляне их выкрасили. Они смели со стен кучку защитников города, и теперь уже никто не смеялся.

11 мая стеклодув Алексий вышел из своего дома на улице Торговцев мазями, где он жил и где находилась его контора, и отправился к своему отцу Нахуму, в Новый город. В эту ночь, несмотря на отчаянное сопротивление, римлянам удалось подтащить к стенам свои стенобитные машины, и весь Новый город сотрясался от глухих ударов «Свирепого Юлия», крупнейшего римского тарана. Сейчас Алексию предстояло уговорить отца, чтобы он со своими людьми и ценнейшим имуществом бежал из находящегося под угрозой района к нему, Алексию, в Верхний город.

На подушке, скрестив ноги, сидел Нахум бен Нахум в дверях своей лавки, под большой виноградной кистью. В лавке находилось несколько покупателей, они торговались из-за женского головного убора – настоящего произведения искусства из золоченого стекла, изображавшего Иерусалим. В стороне, равнодушный к торгу, доктор Ниттай, покачиваясь, мурлыкал все тот же напев какого-то поучения. Нахум бен Нахум ни единым словом не убеждал покупателей. Они наконец ушли, ничего не решив. Нахум обратился к сыну: