Тринадцать ящиков Пандоры
Шрифт:
Нигде во дворце генерал-губернатора, выстроенном привычно и скучно, с британской тщательностью, не сквозило такой чуждостью и инаковостью. Ни в саду — только что, — ни на террасе, где они вчера ужинали, ни даже в ночном его сне.
Ворота не казались живыми или одушевленными: были скорее как огонек свечи, отраженный в зеркале там, в подземелье, в комнате перехода. Не сама чуждость, но ее обещание. Такое… — Томас поискал слова, но не нашел. Пусть будет «неотвратимое».
А еще вдруг стала явственной разница между тем, что он оставил в своем мире — и что получил… нет, не так. Что открылось
Потому что за узкой глоткой ворот — там, где боги переставали превращаться в пучки перьев и жадные звериные глотки, — лежал Альпорон. Город, в котором волшебство было столь же реальным, как лондонский туман, фосфорические огоньки технокэбов или пятичасовой чай с длинными и бессмысленными разговорами о погоде и политике.
Он видел узкий шпиль, что ввинчивался в небеса — и, казалось, вращался: медленно, неудержимо. На вершине его ртутно переливалась ажурная сеть, в которой бились не то птицы, не то нетопыри. Вот только, кем бы они ни были, размах крыльев у них не меньше двадцати фунтов.
Дальше, закрывая тенью половину города, поднималась на тонкой ножке плоская площадка; там лежали под углом к горизонту и не выплескивались длинные зигзаги озерец. Над стоящими по их берегам высокими ивообразными деревьями словно мерцала белым золотом тонкая сеть с крупными неровными ячейками.
Все вместе — и еще зеленая прозрачная дымка в воздухе, и далекие звуки струн: басовые, гудящие, беспокойные, — и короткий перестук барабанчиков, и дразнящие, не дающие себя поймать и назвать запахи, и даже то, как дует ветер, — все это было таким чужим, таким незнакомым, таким обещающим новые не то открытия, не то откровения, что Томас на несколько долгих секунд позабыл, как следует дышать.
И тут от рядов красных мундиров рявкнул хриплый глас сержанта: «Кремень, сука, должен быть закреплен так, чтобы сидеть плотно, как хер моего папаши в мокрых щелках ваших мамаш, ирландские вы отродья!» — и Томас снова вспомнил, где он и кто он.
— Не то чтобы я жаловался, но, понимаете, господин Элрой, сама мысль о таких силах заставляет нервничать. Просто оттого, что вносит изрядную непредсказуемость. А в моем деле, — мастер Бладджет заговорщицки понизил голос, — непредсказуемость хороша, лишь когда ее полностью контролирую я сам. Мы, торговцы, всегда предпочитаем простые решения. В этом мы несколько… — он пожевал губами, подыскивая слово, — …предсказуемы. И как тут не сделаться еще и немножко ученым? Попытаться, так сказать, разъять магию скальпелем разума.
Во дворце наместника Гудвину Бладджету были отведены несколько комнат — кабинет, спальня и приемная зала, больше напоминавшая Томасу экспозицию в Монтегю-хаусе: туземные безделушки, чучела невиданных тварей, ковры из мягкого дерева тириба. В Лондоне каждый из таких ковров стоил не одну сотню фунтов, здесь же они были небрежно брошены на пол, расплескиваясь разноцветьем узоров.
Сам негоциант сидел в кресле, покуривал трубку и время от времени подносил к губам тяжелый бокал, вырезанный из цельного куска хрусталя. Другой такой же стоял перед Томасом.
После сытного завтрака у губернатора вино в бокале оставалось жестом — но жестом, который нельзя было
— Только вот, знаете, — продолжал Гудвин Бладджет, не глядя на Томаса (тому за словами торговца все мерещилось вовсе не то, что слышали уши), — бывает: столкнешься с такими предрассудками, что… Отправились мы как-то на восточные острова, за мягким янтарем. Высадились, копаем день, копаем другой, как вдруг зеленые бросают кирки, лопаты, прекращают работу. Мы к ним: случилось что? Случилось, отвечают. Оказалось, как раз наступил день и час, когда какой-то местный божок вырывается из подземного узилища и ходит по изнанке земли. И тогда никак невозможно копать, поскольку — а ну как заступ ударит эту тварь в пятку и божок выскочит на нашу сторону?
— И что же, выскочил? — спросил с интересом Томас; взял кубок, пригубил.
Вино было щедро приправлено местными специями и при этом подавалось по здешнему обычаю холодным; аромат его становился резким и сладким одновременно. Несочетаемые ощущения, однако на вкус — чистая амброзия. Волшебный диссонанс. Как и весь этот мир, подумал Томас. Сравнение показалось ему забавным, и он невольно усмехнулся.
— А вы, кстати, зря смеетесь, — тут же отозвался Бладджет, восприняв улыбку на свой счет, — бывало, и выскакивали.
— Божки? — Томас приподнял бровь.
— Ну уж не человеки. Вам никогда не приходилось охотиться на хумбала? Нет, конечно. Вы-то и в Благословенной Земле впервые. Местные верят, что есть такие демоны, которые — по ошибке, печальной случайности или еще по какой нужде — оказались в теле зверя. Обычно хищного: например, местного подобия тигра. Существует поверье, что тот, кто смертельно ранил хумбала, имеет право задать тому вопрос — и обязательно получит ответ. Вот только правда может оказаться вовсе не такой, на какую ты рассчитывал.
— И вам приходилось на него охотиться? — спросил Томас.
— Нет. Но лишь потому, что ответы на все важные для меня вопросы я знаю и так. А правда, на которую ты не рассчитывал… я же говорю: такое заставляет нервничать.
— Знаете, мастер Гудвин, — Томас покачивал бокал с вином, неотрывно глядя, как красная волна кружит в хрустале, — знаете, в этом главное отличие людей дела от людей поступка: вы рассчитываете, мы же — вершим что должно. Любой из нас, военных, знает, как нужно поступать. У нас есть для этого регламенты службы. Полагаю, вы понимаете, о чем я?
Бладджет, казалось, нисколько не смутился. Наоборот, усмехнулся почти покровительственно:
— При всем уважении, господин Элрой, но это вы от молодости. Сколько вам? Двадцать два? Двадцать три? В старом мире почти не осталось ситуаций, когда нужно вершить что должно. А в мире новом людям обеих пород приходится быть взвешенными — как в словах, так и в поступках. Мы порой думаем, что Ксанад — всего-то экзотическая страна, вроде Индии или Малабара, но на самом деле это другой мир, и здесь все приходится выстраивать заново: и слова, и мечтания, и поступки. Новый мир для новых людей, ведь это не мы меняем Ксанад — Ксанад меняет нас. Да-да, общее место, слова, которые вы слышали не единожды, но, — он неопределенно повел рукою, — это правдивые слова. И говоря их, я тоже делаю что должен, равняясь на вас, людей поступка.